Той осенью мои молитвы были услышаны. В Пьете появилась новая девочка – и не подкидыш, а платная ученица из Саксонии. Она получила прекрасную подготовку и уже играла вполне прилично.
И поныне в нашем приюте каждый год появляется хотя бы одна такая девушка – их присылают пожить среди нас до семнадцатилетнего возраста. Этим девушкам, в отличие от нас, не обязательно целых десять лет преподавать и концертировать в возмещение предоставляемого нам хлеба и крова, как не нужно и готовить двух воспитанниц себе на смену, если нам заблагорассудится выйти замуж или принять постриг. Для учениц из внешнего мира Пьета – лишь дорожная станция на пути к выгодному браку и рождению наследников.
Эти девушки приносят с собой дыхание мира, неведомого обитательницам приюта, – мира, где музыка вовсе не должна быть сердцем и смыслом твоего существования. Через них доходят сюда разговоры о моде, семейной жизни и поцелуях украдкой.
Клаудию, как скрипачку, доверили моей личной опеке. Я знакомила ее со всеми тонкостями итальянской манеры игры, поправляла ее грамматические ошибки и приучала к нашим порядкам. Но я и сама в большей степени была ученицей Клаудии, чем ее наставницей.
Всего двумя годами меня старше, она была уже вполне сформировавшейся женщиной, весьма сведущей в нравах и обычаях мира. Помню, я несказанно изумилась, заметив, что маэстро явно обратил внимание на ее грудь. Мне было как-то неловко думать о Вивальди – да и о любом священнике – как о мужчине. Нельзя сказать, что я сейчас полностью свыклась с этой мыслью, хотя прекрасно знаю, что это житейский факт. Сама принадлежность священнослужителей к мужескому полу делает их обеты безбрачия столь необходимыми – и столь трудными для выполнения.
Именно Клаудия поведала мне на своем ломаном итальянском, насколько важно не забывать о том, что у всех мужчин – не важно, аристократы они или попрошайки, священники или сводники, – имеется совершенно одинаковая штуковина, которой они сугубо подвластны.
Вскоре после прибытия Клаудия стала свидетельницей очередного гневного приступа маэстро, во время которого он рвал на себе волосы и клял нашу невинность, не дающую нам играть со страстью, необходимой для его музыки. Я обернулась к Клаудии, чтоб посмотреть, как та поведет себя. Странно, но она преспокойно сидела и загадочно улыбалась, по-видимому очень довольная собой.
Та ночь была необыкновенно холодной. Многие из нас зимой обычно спали по двое, несмотря на то что еще в прошлом году каждая из нас заслужила право на отдельную кровать. Лежа в обнимку с Клаудией, я уже готова была провалиться в сон, как вдруг она зашептала мне в ухо:
– Анна Мария, я могу открыть секрет той страсти, какую требует от вас ваш маэстро.
Глаза у меня уже слипались – а ведь не так просто заснуть, когда мерзнешь.
– Я добродетельная девушка, – пробормотала я, сердясь, что она меня разбудила.
– Ты и останешься такой – даю тебе слово! Твое целомудрие нисколько не пострадает. Зато своему маэстро ты доставишь большую радость.
Она приподнялась, опершись на локти. Я повернулась к ней и раздраженно спросила:
– Что за загадки ты мне загадываешь?
Несмотря на кромешную темноту, я почувствовала, что Клаудия улыбается.
– Давай-ка я покажу тебе!
– Покажешь? Где – здесь? В дортуаре?
– Лучше места не найти.
Она придвинулась поближе ко мне и заговорила тихо-тихо, едва ли не шепотом:
– Анна Мария, у каждой женщины – и у девушек тоже – есть на теле потайное местечко. Если правильно погладить его, то все тело затрепещет и зазвучит не хуже струн твоей скрипки.
Я снова улеглась, негодуя, что меня так глупо разыгрывают.
– Ложись спать, Клаудия! Надо набраться сил для завтрашней репетиции.
Она стала трясти меня за плечо:
– Именно поэтому я сегодня и завела с тобой этот разговор, Аннина.
– Не называй меня Анниной, – огрызнулась я.
Я вспомнила, как когда-то верила, будто музыка coro исходит прямо из тел девушек. Мне было невдомек, каким образом эта саксонская ведьма разгадала мою детскую фантазию.
– Ну же, – снова усадила она меня на постели. – Смотри, что я делаю, и повторяй.
Мои глаза к тому времени понемногу привыкли к полумраку. Клаудия словно бы собралась играть на виолончели – уселась, разведя колени в стороны.
– Это здесь, – пояснила она, засунув руку себе под ночную рубашку. – У тебя тоже такое есть. Оно похоже… я не знаю, как это будет по-итальянски.
Она снова выпростала руку, а другой накрыла ее сверху: получился колокольчик с язычком- пальцем.
– Такая маленькая штучка, от которой он звенит. Найди-ка у себя!
Я полезла себе под рубашку. Как же я раньше-то не замечала? Я притронулась к «штучке» – и словно бы сама превратилась в скрипку: от прикосновений моих пальцев каждая частичка моего тела затрепетала, особенно кончики грудей и своды стоп.
Клаудия прикрыла глаза – я вслед за ней.
– Ну что, чувствуешь? – спросила она.
– Ага, – еле выдавила я, потому что дышать почему-то стало трудно, словно я взбиралась по лестнице.
– Води пальцами, как по струнам своей скрипки, Анна Мария Скрипка.
– Но струны моей скрипки от этого не становятся мокрыми.
– Думай о сонате, которую нам играть завтра, – об аллегро. А когда мы завтра будем играть аллегро, думай об этом!
Я не могла ответить ей. Острое желание гладить и гладить неожиданно стало таким настоятельным, всеобъемлющим и громогласным, что все остальное просто исчезло. Я забыла и где я, и кто я, чувствуя только неотвязное стремление делать… не знаю что. А потом – о Пресвятая Богородица! – все мое тело зазвенело с ликующей радостью, как будто все колокола la Serenissima в пасхальное утро.
Я словно бы попала в морскую бурю, и меня выбросило волнами на берег – едва не захлебнувшуюся, полумертвую, но узревшую лик Божий.
