еще одним аргументом в давнем их с матерью споре.
Он уходил. Глядел виновато и вместе с тем, она знала, решения своего не переменит. Природное его упрямство выходило то одним, то другим боком: он сумел к ней прорваться, сумеет и вырваться от нее.
Эти сборы… Она ушла в спальню. Он постоял у двери, потом по коридору прошел: неужели к Оксане, она подумала. Встала, на цыпочках подошла и услышала его голос, он не умел говорить шепотом:
– Оксана, ты знаешь что, ты береги маму.
Пауза. Оксана неразборчиво ответила ему. Его бормотание. Елена не осмелилась ближе подойти. Слова: «Я так и думал», – голос по-доброму звучал и даже будто благодарно. Вот как! Он счел нужным с дочерью ее напоследок говорить – не с ней! Ее, значит, л ю б и л и, но уважение выказывали тем, кто оказывался рядом с ней. Николай с матерью ее объяснялся, Сергей Петрович к Оксане малолетней пошел. Будто полагали они, что о серьезном, существенном, с ней, с Еленой, говорить бесполезно. Так, значит, воспринимали ее.
Гнев захлестнул, она пошла и настежь распахнула дверь в Оксанину комнату. Разом они оглянулись схоже, недоуменно, будто одновременно подумав: зачем она здесь и что еще может выкинуть…
В халате поверх ночной рубашки, в шлепанцах, растрепанная, вызывающе улыбнулась:
– Ну, что, косточки мне все перемыли? Оксана приподнялась:
– Мама, я тебя прошу…
– Этот человек… – Елена вскрикнула.
Она понимала, она чувствовала – нельзя, нельзя. Пусть бы он ушел, но она сумела бы выдержать все достойно и такой бы осталась в его глазах, в своих глазах, в глазах дочери. Но ее понесло, в ушах звенел собственный крик, в глазах от ярости потемнело. А у них обоих в глазах испуг вместе с брезгливостью. А ведь только она и соединяла их, они же вытолкнули ее и объединились против. Предатели…
– Мама, мамочка, – шептала Оксана, – прошу. Мама, ну зачем… – И вдруг: – Ведь стыдно!
Елена услышала. Осознала, потерянно обвела глазами комнату: все пропало… Вышла, шатаясь, – и ничком на кровать.
… Очнулась. Оксана сидела у окна, держа на коленях раскрытую книгу. Елена взглядом с ней встретилась.
– Что ты читаешь? – спросила.
Девочка вроде смутилась:
– Да вот Стендаль… Тома в нашей библиотеке нашла разрозненные.
– Полное собрание было, – Елена сказала.
– Но мы же переезжали, – дочь напомнила.
– А, да, – Елена вздохнула, – действительно…
Она боялась о другом спросить. И девочка не говорила, глядела настороженно.
– Ключи он оставил? – Елена не выдержала.
Оксана кивнула.
Да, значит, ушел все-таки…
28
Остались вдвоем. Оксана заканчивала десятый класс. Елена устроилась на службу; те самые сто сорок, что «погоды не делали», очень и очень теперь ожидались, и дни получки воспринимались праздником.
Елена к девяти уходила на службу, возвращалась к семи. Работала теперь в другой конторе, ближе к дому: в небольшой комнате впритирку стояли пять столов, за ними сидели пять женщин.
Елена повесила над своим столом плакат с важным медвежонком, влезающим на трехколесный велосипед, принесла из дому плетеную кошечку. Обживалась… Что-то о себе рассказывала, выслушивала других, и многое обнаруживалось у нее с окружающими людьми общего, того, что сближало.
На новом месте ей следовало себя зарекомендовать, пришлось сосредоточиться, всерьез постараться – и, слава Богу, коллеги не знали ее прежней, заполненной до ушей личным и переживаниями, оглушающими, ослепляющими ко всему, что вовне.
Теперь, в этой тесной комнатке, среди сугубо женского коллектива, она наконец почувствовала себя в безопасности, огражденной от неожиданностей, подстерегающих, казалось, на каждом углу. Впрочем, она замечала, многие из женщин с тем же ощущением являются на службу, как в укрытие. От семейных дрязг, от разочарований, от недовольства собой и близкими, от обыденности и безрадостности своей женской судьбы. Официальная обстановка действовала на них, как ни странно, благотворно. Взбадривала. Они входили, садились каждая на свое место, доставали зеркальца, пудрились и хватались за телефонные аппараты, точно стремясь самим себе доказать, что вот же они – люди! Граждане. Полноправные члены общества. И ни хамоватым мужьям, ни детям, грубящим, вышедшим из повиновения, отсюда их уже не достать, не выколупнуть. Как из раковины хрупкой улитку.
Елена, бывало, сама дивилась себе: спешить на работу, каждое утро вливаться в сугубо женский коллектив, до шести вечера просиживать в тесной комнатке, где помещался их отдел, и при этом казаться общительной, улыбаться, и, представить, без притворства даже.
Ее любили… Такой любви она не знала еще. Не знала в себе тех свойств, что внушали, оказывается, к ней людское расположжение. В мелочах оно проявлялось: в кафетерии, скажем, сослуживицы место ей занимали, кофе брали, бутерброды, даже если она и не просила и почему-то запаздывала. Перед начальством, случалось, выгораживали ее. Да и к чему перечислять? Чувствовала она их отношение, хорошее, небезразличное.
Какая она с ними была? Да ничего особенного, специально симпатиями заручиться не старалась. Опаздывала, правда, был грех. Но и тут она старалась с собой бороться.
И не лезла. Инстинктом скорее поняла, что больше выиграет, если позволит коллегам опекать себя и не учуют они в ней конкурентку. Тут женская ее природа подсказала правильный ход. Натур агрессивных, тщеславных и у них в коллективе находилось достаточно. Соперничать с ними Елена бы не смогла. И навыка не было, и не хотелось.
Обыкновенная жизнь. Прошедший день неотличим от предыдущего, но что-то ведь заставляет нового, завтрашнего ожидать, а значит, есть силы, и можно еще надеяться, что стоит, необходимо жить.
Вот эта не осознаваемая вполне, подспудная как бы вера и приносила душевное равновесие. Никогда еще за все годы так плохо ей не было – никогда спокойнее, ровнее она не жила.
Временами даже казалось: вот теперь бы и начать… Теперь, когда все в ней наконец устоялось, когда она не то что поумнела – проще, может быть, стала. И выносливее.
А может, так и устроено в жизни, что сердце человека размягчается только страданиями, и только тогда благородство просыпается в нем, когда он сам в благородстве начинает нуждаться, нуждаться в отзывчивости, в добре, а без таких испытаний человек зол, придирчив, беспощаден.
Помимо службы Елена еще подрабатывала, пробовала рецензировать рукописи, книги. Складно у нее это даже получалось, заняться бы всерьез этим раньше, кто знает, что вышло бы…
Лестно: похвалил заведующий, а в кулинарии цыплят парных удалось достать, французскую тушь (пятерка стоимость, рубль внакидку) там же, на работе, купила, немножко помяли бока в автобусе в час пик, а в общем, жить можно.
С таким ощущением входила теперь в свой дом. И сразу взгляд на вешалку: Оксана дома? Иной раз была, иной раз нет. И тогда Елена ждала, когда бы она ни возвращалась.
Она, конечно, готова была понять… Но и предостеречь хотелось, и беспокойство трудно оказывалось сдержать, и инстинкт проявлялся собственнический – мое, да ведь больше и никого нет на свете.
Если бы только Оксана рассказывала, делилась, ей бы простилось все, и легче бы стало, и проще. Так важно было почувствовать, что она, Елена, нужна, ну только бы Оксана ей доверилась.
Но ведь не заставишь, не вымолишь. Не подпускающий Оксании взгляд, и голос жесткий, и все расчесывала, расчесывала перед зеркалом свои золотые, каждый раз изумлявшие волосы.
Когда-то труда не стоило догадаться, чем можно порадовать, как подладиться. Повести, скажем, в зоопарк, стоять вдвоем у клеток с запахом характерным конюшен, пытаясь настичь ускользающий, равнодушно-тоскливый взгляд зверя, и чувствовать, как детская ручка вжимается тебе в ладонь, и ты отвечаешь пожатием, взрослым, снисходительным. Так просто было! «Мама, купи мороженое, купи», – и глядит на тебя, будто полцарства даришь. А поцелуй перед сном в лоб. Тоненький, обиженный возглас: «Мама, поцеловать забыла!». Такое привычное чувство, что нужна, нужна – и вдруг нужной быть совсем
