Бандиты, с которыми сидел граф, грабили и жгли окольные хутора. Но за себя они не переживали.
— Выпустят, — мотал кудлатой головой Бык. — Где они свидетелей наберутся? Потом — нас воспитывать надо. Вот графа уже никак к новой жизни не приспособишь, а нас можно. Жратвы здесь мало… С хорошей жратвой отчего не посидеть…
На допросы никого из них не вызывали, о графе тоже забыли.
— Что, сиятельство, завтра на расстрел поведут? — пугал Бык. — Комиссары наведут порядок. Мы для них мелочь, не графы какие-нибудь. Скажи, много у тебя было? Ну, таких, для удовольствия?
Граф не слышал. С того дня, как его вывезли из охотничьего замка, смысл в жизни исчез. Его и раньше не много было, смысла, теперь он пропал вовсе.
Молча смотрел с высоты на узников распятый Езус. Храпели, ругались, ворочались на нарах люди. Запах отхожего места впитывался в кожу.
Сверху спускалась нога в валенке, била по затылку:
— Давай по-хранцузски…
Через две недели графа под охраной красноармейцев вывезли на границу и передали полякам. Перед этим его заставили подписать много документов, смысл которых был ему непонятен. Передавали его в шубе и валенках, все честь по чести.
Единственное пожелание графа — проститься с пани Конопацкой — удовлетворено не было, потому что пани, как объяснили графу, отбыла в неизвестном направлении.
В этот день бушевала метель, не видно было в снеговой круговерти городов, замков, пущи, и только фигуры военных качались на перроне, как привидения.
Через год граф умер в Варшаве.
Сама его пани за всю жизнь ни разу никуда не выехала из Першая. Редким гостям она показывала альбом со снимками, обращая их внимание на отличие Тышкевичей от Радзивиллов.
— Посмотрите, какие длинные носы у Радзивиллишков — и какие аккуратные у Тышкевичей!
И уж совсем немногим из них довелось увидеть своими глазами телеграмму в два слова: «Золотая свинья».
Долги наши
Третья высадка их диверсионной группы произошла на Кубани. Василь, уроженец деревни Велин из- под Речицы на Днепре, давно уже не удивлялся, что он разведчик-диверсант, — смертник как в своих глазах, так и в глазах остального военного люда, от пехоты до летчиков. Еще во время финской кампании его одного из целого взвода перевели в спецподразделение, стали тому-сему подучивать, ну и подкармливать чуть лучше, чем в обычной части.
Началась война с немцами — и Василя направили в разведшколу на Кавказе, под Сочи. Публика в школе подобралась веселая, отчаянная, не уважающая ни начальство, ни своего брата служивого. Личное оружие в школе было запрещено, начальство знало, с кем имеет дело, но вспыхнула вдруг драка на танцплощадке между разведшколовскими и матросней, почти у каждого диверсанта нашлись финка или пистолет. Началось, как обычно, с кулаков, однако принялись матросики зажимать ребят по углам да обрабатывать пряжками флотских ремней, блеснуло в темноте лезвие финки, ахнул выстрел, за ним второй. В парке ребята отбились, кинулись к школе, но матросы не отставали. Пистолетная стрельба смешалась с автоматной. Начальник школы сунулся было парламентером, обложил воинов матюгами, и тут его прижала к земле долгая автоматная очередь, неизвестно, со своей стороны или с чужой.
Бой шел двое суток. Василь понимал дикость ситуации, однако лежал за толстым деревом и постреливал в тени, которые шевелились в кустах. Хочешь жить, будешь стрелять. Начальник школы и тот вынужден был открыть арсеналы, раздать оружие ученикам. Военная комендатура навести порядок не смогла, вызвала подкрепление, и только на третий день курсанты разбрелись по казармам.
Оставаться на старом месте школе было нельзя. Начальника уволили, преподавательские кадры перетасовали, кое-кого из курсантов отправили на фронт, — остальные собрали вещички и перебазировались с курорта в горы, где ни матросов, ни девок.
Василь записался Василем в разведшколе. Настоящее его имя в метриках — Макар. Но осточертели днепровскому хлопцу подколки. «Макар, ты куда это телят гонял? А коровам хвосты крутить можешь?» Заполнял анкету в школе — и написал: Василий Александрович.
— Почему Василий? — удивился кадровик.
— Хочу.
— Псевдоним? У нас можно.
Василь был, так сказать, примитивным фаталистом, но и ему после первой высадки стало ясно: смертник. Их группа из двадцати человек почти вся погибла в снегах на Калининском фронте. Из группы возвратился один Василь. Его расспрашивали, как он сумел выбраться, — Василь этого не понимал и сам.
— Мы пошли — а они как чесанули из пулеметов. Ждали нас. Мы по одному бросаемся с гранатами, а они жарят. Я кинул гранату — не долетела. Смотрю, все наши молчат. И фрицы уже выползают. Ну, потрогал одного-другого из своих, — мертвые. Начал выполнять приказ об отходе.
Конечно, можно было бы рассказать про черный омут метельной январской ночи, про то, что к месту сбора не вышла и половина группы, и неизвестно, что это был за штаб, на охрану которого они напоролись, потому что шли вслепую.
Во второй раз группа должна была перерезать железнодорожную нитку с интенсивным движением. Выбрасывались на парашютах с большим запасом взрывчатки. К тому времени уже запахло весной, проселки лежали в полях раскисшие, бойцы жались к кустам и опушкам леса, однако и там уже растаял снег. А у них у каждого за плечами по тяжеленному ящику, и оружие с полным боезапасом, маскхалаты связывают движения, идешь, как опутанный конь. Но все же доперли, остановились в лесу, отлежались, не зажигая костров. Назавтра утром забросали гранатами сторожку с караулом, никто не выскочил из нее, и бегом к рельсам с проклятыми ящиками, едва не отрывавшими рук. Уничтожили железнодорожное полотно и в лес. Вот так с залитыми потом глазами назад к линии фронта, без сна, отдыха и еды, в тяжелой мокрой одежде. Линию фронта переходили ночью, сделав проходы в колючей проволоке, но уже на выходе в спины им ударил пулемет. Пятерых убитых они вынесли.
Чтоб меньше думать об ожидающем тебя впереди, Василь старался побольше есть и спать. Командир отделения, он теперь проводил занятия с молодняком. За две высадки на его груди уже блестели орден Красной Звезды и медаль «За боевые заслуги». Красуйся, сержант, пока жив.
Чаще всего Василю снился разинутый люк самолета, в который надо бросаться навстречу белым вспышкам зенитных снарядов. Но иногда видел он и родную деревню на высоком днепровском берегу. Стоял на круче, которой кончался их огород, и тоже собирался сигать вниз, в воду.
Вся его семья сейчас была под немцем, наверно, не успели эвакуироваться, да и не захотел бы этого батька. Как родился упрямцем, так и помрет. К тому же закоренелый единоличник. В колхоз его загоняли и сельсовет, и милиция. Но уперся, как черт в межу. Запихнули на полтора года в тюрьму под Гомелем, заставили кормить начальничьих свиней. Да ему не привыкать. С утра до ночи таскал ведра с мешанкой, подсовывал под свиные рыла: ешьте, чтоб вы захлебнулись. «Мне, — говорил, — и в камере места не нашлось, одно слово — селянское быдло». Но крестьянскому роду нет переводу. Выпустили. А в колхоз все равно не пошел.
Как они там, за линией фронта? Единственное место, куда Василь прыгнул бы с радостью, это как раз родная деревня. Разогнал бы автоматом и гранатами немцев, сбросил бы маскхалат — и на порог: «Здоровы были, родные!» Младшие братья должны уже вырасти, Диме шестнадцать лет, Кастусю на три меньше. Мать кинется с плачем на грудь, батька тоже вытрет рукавом глаза. За стол сядут, мать достанет из печи горшок
