— Ты меня любишь? — так же прямо спросила Аня.
— Да, — не раздумывая, ответил Василий.
— Больше, чем музыку?
— Музыка — это для тебя, — нашелся он.
Она вдруг переменилась в лице, в глазах сверкнула лукавинка от прародительницы Евы:
— А вот интересно, как бы ты сказал музыкой, что чувствуешь?
На секунду Василий растерялся, но только на секунду. Уже в следующий миг он взял Аню за руку и увлёк за собой в первый же по коридору кабинет, где стояло старое пианино «Тюмень». Сел и вдруг стремительно врезался в клавишный строй двенадцатым этюдом Шопена. «Революционным». И руки, перенимая душевную бурю, полетели... Каждая — со своей темой, отражающей противоположные начала, смешивающиеся в общем мелодическом водовороте. Только блестящий пианист и композитор Фридерик Шопен мог вложить столько порыва, столько страсти и темпа в фортепианное произведение. И Василий Морозов был одним из немногих, кто, спустя почти двести лет, мог повторить его. За две минуты нанизанных друг на друга пассажей, пробитых насквозь аккордами возвышенной темы, Василий выразил больше, чем многолетнее томление и тихие разговоры при луне. Да и какая девушка устоит перед романтизмом Шопена, если только она не предпочитает ему одесские куплеты?
Когда в воздухе растаял звук последней ноты, они долго молчали. Первым заговорил Василий:
— Жалко, что мы не родились в девятнадцатом веке, а эту чудесную музыку написал Шопен. Я мечтал бы написать её сам и посвятить тебе. А сейчас я боюсь что-либо писать, сочинять, боюсь повторить, потому что для тебя надо сделать что-то такое, чего не сможет сделать никто.
Аня положила ему руки на плечи и с блуждающей улыбкой спросила:
— А что в этом случае могу сделать я?
— Ты уже всё сделала...
— Как? Что?
— Ты — есть...
Не вставая из-за инструмента, Василий взял Анины руки в свои и, с содрогающимся сердцем, приложил ладонями к губам.
— Вась, я только сейчас заметила, какие у тебя красивые руки.
— Зато всё остальное... так себе.
— Не себе, а мне! —шутливо поправила Аня.
— Ты серьёзно?
— Да.
Нужно было встать и повернуться к Ане лицом, но Василий не находил в себе сил. Боялся, что сердце от возвышенного и одновременно страстного волнения разорвёт грудную клетку.
— Я когда читаю книги или стихи о любви, мне не хватает параллельного звучания музыки, — пытаясь унять бурю, отвлечься, сказал он.
— На бумагу музыку можно записать только нотами.
— А жаль. Представляешь, кто-нибудь пишет о нас... И звучит Рахманинов.
— А мне почему-то слышится прелюдия и фуга Баха, до-минор...
— Это потому что ты её долго разучивала, — засмеялся Василий.
— А то, — с напускной сердитостью ответила Аня, — там после хоть и размеренного, но быстрого тиканья тональной ноты, вдруг такое еще ускорение, и у меня всегда заплетались руки в этой части... И вообще, Бах такой навороченный.
— Напротив, он математически выверенный. Как теорема Пифагора.
— О! А с математикой у меня — сам знаешь!
