Бедный маленький мир

нашли общий язык и в настоящее время Алан угощает новую коллегу своей хваленой голландской травой.

Он объявил выход черниговского театра латиноамериканского танца «Фламенко», и пока его люди спускались со сцены с одной стороны, по противоположной лесенке легкой танцевальной походкой на нее уже взбегали девушки в разноцветных боа и с голыми спинами и юноши в рубахах с глубокими декольте.

Давор зашел за сцену и прислонился спиной к какой-то металлической ферме, наспех зашитой толстыми картонными листами.

– Боже… – вслух произнес он, агностик и циник, который всегда только и делал, что полагался на свои силы, – пожалуйста, пожалуйста, Господи…

Он даже не знал, что именно должен попросить и какими словами надо говорить, чтобы услышали там.

И в это время позвонила Санда.

– Я не мог тебе дозвониться, – сказал Давор, – ты была вне зоны. Ну, ты уже знаешь, наверное…

– Помнишь мой красный шарф из Герцег-Нови? – спросила Санда напряженно.

Давор невесело усмехнулся и провел ладонью по лицу.

– Я не могу, – начала жена, – в такой ситуации… Но… Я долго думала и решила, что должна все же тебе сказать… потому что я не умею тебе врать…

– Да и не надо, – прервал ее Давор и почувствовал странное облегчение. – Я все понял. Ты сейчас с ним?

– С ним, – твердо ответила она.

– Ну и хорошо. – Давор чувствовал всей спиной, как стальная конструкция трясется в ритме самбы. – Санда, милая, я понятия не имею, кто он, но попроси его от моего имени – если что, пускай он… позаботится о тебе, что ли… Я не знаю, как говорят в таких случаях… Что? Что ты говоришь? Я не слышу.

– Ты только не умирай, Давор, только не умирай… – Голос Санды звучал как бы из глубины, и он вдруг подумал, что, возможно, та звонит ему из другого времени.

– Нет-нет, – сказал он, – я все делаю, чтобы этого не произошло.

* * *

Иванна проснулась ночью оттого, что ей показалось, будто что-то случилось и музыка больше не звучит. Из гостиницы ничего не было слышно, поэтому она сунула ноги в кроссовки, надела плащ и, пряча мерзнущие руки в рукавах, пешком пошла на площадь в темноте и тишине свежей майской ночи. Идти было совсем недалеко, и по мере приближения она волновалась все больше – она ничего не слышала.

Давор не спал вторую ночь и с площади уходить не собирался. Он отправил ее в гостиницу с Аланом и ребятами и велел выспаться, а когда Иванна ему предложила немедленно сделать то же самое, сказал: «Две-три ночи – это нормально», – и объявил начало джем-сейшна сразу с несколькими молодыми черниговскими рок-командами.

– А ты мне нужна живой, – шепнул ей на ухо, когда она подошла к нему, чтобы потрогать за плечо, погладить по руке, потереться щекой о волосы.

Сейчас Давор сидел с гитарой и еле слышно перебирал струны. Сцену освещало всего два галогеновых светильника. Метрах в двух от него сидел с флейтой в руках пожилой полный человек в очках, и Иванна с изумлением узнала в нем Владимира Тимофеевича Артемьева – лучшего, как она считала, аналитика и эксперта по современной и исторической урбанистике. Однажды он принял ее предложение поучаствовать в экспертной сессии по монопрофильным городам, и она не пожалела – ученый был очень эффективным и, помимо массива теоретических знаний и представлений, обладал очень мощным мышлением («опережающим» – сказала бы Иванна) и масштабной, редкой для современного гуманитария, интуицией. Он был способен к «схватыванию» и «удерживанию» больших, сложно организованных контекстов, и Иванну тогда очень подкупила его способность понятно для окружающих работать со смыслами и с содержанием. В этом, помимо прочего, был виден очень хороший педагог.

Артемьев и Давор самозабвенно импровизировали что-то на тему «Времен года» Вивальди. Давор, увидев ее, недовольно покачал головой, а Владимир Тимофеевич, не отрываясь от флейты, кивнул ей и улыбнулся – узнал.

– Иди спать, джана, – строго сказал Давор. – Мы немного поиграем, немного поговорим… Немного послушаем струнный квинтет черниговской филармонии. У них специально для рассвета есть Шнитке. Согласись, что Шнитке на рассвете – в нашей ситуации как раз то что надо.

– Не пойду спать, – разозлилась замерзшая Иванна. – Что я, как дура, хожу туда и обратно?

– Тогда зайди в автобус и сделай для нас с Владимиром кофе с коньяком, – пожал плечами Давор. – Там где-то есть термос… И еще там спят Бранка с Гошей, ты их не буди.

Владимир Тимофеевич удивленно поднял брови и продолжал играть.

– Ты таки сумасшедший, – тихо сказала через короткое время Иванна, ставя кофе рядом с ним на монитор.

Давор прикрыл глаза.

– Я предупреждал тебя… – Он взял ее за рукав плаща и, подтянув к себе, поцеловал в нос. – Я честно предупреждал тебя, джана.

* * *

В полдень на сцене появился детский еврейский театр «Ор Шалом» со спектаклем «Король Матиуш Первый», для которого, оказывается, Бранка с Гошей по просьбе Давора полночи писали непрерывную музыкальную тему, используя еврейский мелос, музыку польского городского барокко и нацистские военные марши.

На площади среди зрителей было очень много детей. Они вели себя тихо, что вообще невозможно, с точки зрения Иванны, и противоречило психологии детской толпы. Они обязательно должны возиться, толкаться, кто-то обязательно должен провоцировать шум и гам… Но эти дети почему-то вели себя тихо.

Иванна не считала себя большим театралом, однако понимала – то, что она видит сейчас, не всегда увидишь во «взрослом» театре. Маленькие актеры, в самом начале взявшись за руки, звонкими голосами без особых затей спели хором песенку со словами: «В облаках сентября догорает заря, журавли улетают на юг, а Марго в облаках, с журавленком в руках, журавлей не пускает на юг… ох, смех, о-го-го, подвинься, Марго, дай местечко на небе твоем…» И моментально установили железный раппорт со зрителем, постоянный контакт со всей площадью, как бы неправдоподобно это ни выглядело.

Давор подошел к Иванне и взял ее за руку.

– Фантастика… – тихо сказал он.

Король Матиуш был маленький и тонкошеий, со светловолосой головой, пушистой, как одуванчик. У него были «королевский» жилет со стразами и золотыми галунами, сапоги с маленькими шпорами и круглые серые глазищи. Все его учили жить, никто его не принимал всерьез, и сам он постоянно ошибался. Когда в спектакль стала штрих-пунктирно вплетаться тема доктора Корчака, для которого, собственно, дети из еврейского Дома сирот и разыгрывают грустную сказку в невыносимых условиях краковского гетто, Иванна уже не могла отвести глаз от сцены.

«Он убирал наш бедный двор, когда они пришли… – говорили дети, и Иванна этот бедный двор отчетливо видела, она почему-то всегда знала, как тот выглядит. – И странен был их разговор, как на краю земли. Как разговор у той черты, где только «нет» и «да». Они ему сказали – ты, а ну иди сюда! Они сказали: ты поляк? И он сказал: поляк… Они сказали: как же так? И он ответил: так… Но ты ж, культяпный, хочешь жить, зачем же, черт возьми, ты в гетто нянчишься, как жид, с жидовскими детьми? Они сказали: трам-пам-пам, к чему такая спесь? Они сказали: Польша – там. А он ответил: здесь…»[9]

Главное условие было соблюдено – музыка звучала непрерывно. Бранка, Гоша, Милан и Бокан, сидя по периметру сцены, переходили от темы к теме, и музыка, звучащая на бэкграунде, делала известную историю вообще невыносимой.

Давор внимательно посмотрел на Иванну и кончиками пальцев вытер ей слезы.

В это время король Матиуш уже хорошо знал, почем фунт лиха и что с ними случится в самом конце.