адрес в Буэнос-Айресе. Говорят, что это вилла, расположенная в одном из самых лучших районов города, среди посольских особняков. Везде телекамеры, полицейские. Ты точно справишься? Подумай еще раз. Времени у тебя совсем не много. Обычно такие дела готовят гораздо дольше.
Я посмотрел на фото: ничем не примечательный человек в белой рубашке и галстуке сидел за столом в своем, очевидно, рабочем кабинете, откинувшись на спинку кресла и сцепив ладони поднятых рук за головой. Поза выражала уверенность. Телосложения человек был среднего, роста, видимо, тоже. Внешность также была какая-то среднестатистическая, ничем особенно не запоминающаяся, кроме белого пуха на голове вместо шевелюры и черных кругов под круглыми, широко посаженными глазами. Узкие губы слегка раздвинуты в какой-то пренебрежительной усмешке. От его фотопортрета не исходило ничего теплого, напротив, все в нем производило негативное и даже немного отталкивающее впечатление. На обороте я прочел: «Струков Александр Васильевич, родился 30 марта 1965 года, проживает: Республика Аргентина, город Буэнос-Айрес, район Палермо, M. Obarrio 2967, частный особняк».
– Ну, как тебе?
– Скользкий тип, сразу ясно.
– Вот видишь, а я как-то не въехал сразу. Думал, что финансовый гений заплыл в мою гавань, а он и впрямь оказался гением, только не под моим флагом… Эх, сам бы полетел, в глотку бы вцепился. Жаль, нельзя. Последний раз говорю, подумай. Он не так прост, этот Струков.
– Андрей, я верю в себя, и мне очень нужны деньги. Эти два фактора во мне как битурбированный двигатель в твоем членовозе. Я двигаюсь вперед, как атомный ледокол, тогда, когда я вижу цель. И какой- то пушистый жулик для меня вовсе не айсберг для «Титаника». Я его сделаю, обещаю. А насчет твоего посольского шпиона я подумаю.
– Ну, Марк, делай как знаешь. Деньги я сегодня перевел на твою нелегальную карточку.
– Позвольте, мсье. То есть как это, натурально, нелегальную. Я, к вашему сведению, – лояльный гражданин Российской Федерации, Роман Клименко. И наряду со всеми имею полное право пользоваться всеми благами цивилизации в виде ушных палочек, зубочисток, туалетной бумаги, кофеварок и кредитных карточек.
– Ладно, ладно, не хохми. Хохмач, блин. И без твоих шуточек тошно. Вот что я тебе скажу. Обещай, что, если с тобой что-то случится, ты не расскажешь обо мне ни единого слова.
– Базара нет, фраерок ушастый. А если серьезно: Андрей, я безусловно понимаю, что как пить дать могу оказаться на нарах в тамошнем кичмане, и очень прошу тебя, позаботься о моей семье.
– Само собой, брат. Не парься даже. Будем надеяться, что этого не понадобится и уже через неделю мы с радостью выпьем за богатого мистера Вербицкого.
– Эх, твои бы слова, да Богу в уши…
– Ну, держи краба.
– Давай, не поминай лихом.
Андрей уехал, а я позвонил Свете, которой ничего не рассказывал до последнего момента. Она искренне радовалась переменам, происходящим со мной, и вроде не подозревала, с чем они связаны. Мой звонок застал ее в машине, на подъезде к дому. Но она с радостью откликнулась на мое предложение «посидеть» вместе и через сорок минут подъехала к «John Bull Pub» на Якиманке. Там, как известно, тогда было лучшее в Москве разливное «Kilkenney» – до той поры пока его не испоганили, как и прочее импортное пиво, начав варить все его здесь, в одной бочке, – и великолепная «иберийская» закуска к нему.
Мы сидели лицом к лицу, держали друг друга за руки и говорили о какой-то ерунде. Вдруг она окинула меня взглядом влюбленной, все подмечающей женщины и, стиснув мои руки, заглянула мне в глаза:
– А ведь ты что-то хочешь сказать мне. Что-то тяжелое и неприятное. Говори скорее, не томи, а не то я выйду из себя и ущипну тебя под столом прямо за яйца.
– Ну, не надо так радикально, прошу тебя. Мои яйца еще пригодятся нам обоим, вот увидишь. А я просто должен уехать. На несколько дней. За границу. Вот и все.
– За границу?! На несколько дней?! С кем это? Со своей старой клячей?!
– Света, почему ты так ненавидишь Леру, что она тебе сделала?
– А потому, что кто-то устраивает свою задницу так, что не приходится палец о палец ударять, а все ей приносят! Живет на всем готовеньком, не работает, ни черта не делает!
– Остановись. Мне этот разговор неприятен. Она для меня прежде всего мать моего ребенка.
– Ну да, конечно! «Мать твоего ребенка». Куда уж нам-то, скромным холостым фабричным девчатам, угнаться за столичной штучкой Лерочкой. Мы в отличие от нее себе на кусок хлеба сами зарабатываем и ни от кого не зависим. Провинция, что с нас взять. У нас одна работа на уме, а детей рожать нам некогда!
Проговорив это, Света сделала попытку заплакать и свести вечер к обыкновенному скандалу, но я не дал ей этого сделать, а вместо этого ласково погладил ее по щеке и, в глубине души чувствуя себя полным дерьмом, сказал:
– Пушенька, ты же знаешь, что люблю я только тебя, а с женой живу, во-первых, из-за ребенка, а во- вторых, – из-за того, что у нас с тобой просто нет сейчас возможности жить вместе. Не на что купить квартиру. И я как раз и еду для того, чтобы она появилась. И, естественно, я еду туда один. Я еду работать, а отдыхать мне без тебя было бы не в радость.
Не знаю – это отличие любовницы от жены, которая поскорее сама хочет стать женою, или, во что мне изо всех сил не хочется верить, банальный меркантилизм, но, как только Света услышала мои объяснения, в ее глазах вспыхнула постоянно тлеющая искра надежды. Она перебралась ко мне поближе, обняла меня за шею, приблизила свое лицо к моему и тихо спросила:
– А ты хочешь, чтобы у нас был малыш? Наш маленький бельчонок? Ты хочешь этого?
И я, совершенно искренне, но продолжая также отдаленно чувствовать себя неверным мужем и подлецом, ответил, утвердительно кивнув головой и прикрыв на мгновение глаза.
– Поезжай, – милостиво разрешила Света. – Я буду молиться, чтобы ты вернулся живой и здоровый. Наша любовь: моя и маленького, не рожденного пока солнышка, которое живет где-то далеко отсюда, но
