уходит корнями в детство, когда я впервые увидел многосерийный фильм «Долгая дорога в дюнах». Главную героиню, в исполнении красавицы Лилиты Озолини, звали Мартой. Показ пришелся на мой период полового созревания, и я буквально бредил этой Мартой, так мне тогда понравилась прибалтийская актриса. Любовь к этому имени я пронес через всю свою жизнь, и, пока родня Светланы спорила о Катях, Олях и Маринах, я просто пошел в ЗАГС, дал какой-то ответственной тетке сто долларов, и она в два счета выписала мне «Свидетельство о рождении» Марты Марковны Вербицкой. С этим документом я вернулся к праздничному столу и продемонстрировал его всем как свою отцовскую волю. Возражений ни у кого не нашлось.
Мы все так же жили в разных квартирах в соседних домах. Я приходил к Марте в гости каждый вечер, после работы. Я устроился коммерческим директором в фирмочку, лепящую тортики. Дело это было мне безразлично, и, возможно, поэтому работа у меня спорилась. Я быстро нашел правильный подход к своим бывшим коллегам-байерам и за пару месяцев увеличил оборот фирмочки настолько, что она стала иметь полное право называться фирмой. Я превратился в самого обыкновенного, скучнейшего обывателя, с не вполне любимой женой и нелюбимой работой. Посторонние женщины перестали интересовать меня, и если раньше, когда дух свободы жил во мне и женщины сами, чувствуя его инстинктивно, желали отношений, то теперь, когда этот огонь угас, магнетизм иссяк, они совсем не смотрели в мою сторону. Ни одного заинтересованного женского взгляда, представляете! Моя унылая физиономия словно бы сообщала: «Здесь никому ничего не светит. У меня и так семеро по лавкам».
Единственной отдушиной в серых дощатых стенах этой обыденности была дача. Здесь я отдыхал и душой и телом день-полтора, а затем мчался в Москву, оставив Леру и Еву наслаждаться загородным отдыхом, чтобы уделить время своей второй семье. Жил я, постоянно чувствуя, что вот-вот меня порвет пополам. Я стал чувствовать, что в одном моем теле живут два человека, и даже начинал иногда разговаривать сам с собой, чего не водилось за мной никогда ранее. При всем моем желании усидеть на двух стульях не получалось, и я постоянно проваливался между ними. Женщины, зная о существовании друг друга, частенько высказывали мне, то одна, то другая, в отношении своей оппозиционерки целые фундаментально-ругательные речи, и уши мои от этого желали быть залиты каким-нибудь звуконепроницаемым герметиком. Однажды я поймал себя на мысли, что не люблю ни одну из них и что любовь совершенно не то, в чем я нуждаюсь. Я часто теперь бывал в церкви, даже начал петь в церковном хоре, и все чаще мне стало казаться, что мое боевое прошлое – лишь игра моего разума, фейк, ничто.
Однажды, звездной ночью августа, я вышел из дачного домика в сад. Не мог заснуть. То сбрасывал с себя одеяло, то, наоборот, набрасывал, удостоился от Леры, спавшей рядом, двух пинков и решил проветриться на свежем воздухе. Сел в кресло-качалку, стоявшее под яблоней, и долгое время слушал ночь. Слушать ночь – это особенное удовольствие. Редкие ночные звуки отчетливы. Некоторые настораживают, а некоторые пробуждают ото льда стылые реки души. Я услышал звук самолета. Тот буравил ночное небо с радостным желанием раньше всех встретить новый день. Я покинул свою качалку, вышел на открытый, заросший мягкой травой лоскут земли, лег на него и взглянул в небо. Ночной воздух был настолько прозрачно-спокоен, что можно было разглядеть весь тот скромный, доступный человеческому глазу кусочек Вселенной, который в состоянии увидеть землянин, не вооруженный какой-нибудь подзорной трубой. Максимум, что может подарить небо для невооруженного глаза, оно подарило в ту ночь тем, кто не спал и покинул дом, чтобы полюбоваться звездами. И среди этого серебряного крошева, словно неподвижно вклеенного в черный космос, двигалась красная точка аэроплана. Я глядел на эту далекую летящую звезду и вдруг почувствовал, что во мне начинает оживать, словно после долгой зимы, прежний вкус жизни. Приторная дрянь тортиков уходила из меня, словно вода в песок, а на ее месте начинало гудеть пламя любви и жажда свободы. В ту ночь я понял, что не забыт и мой путь от звезды к звезде вовсе не окончен. Что будут еще в моей жизни вот такие вот ночи в аэроплане, несущем меня в новое завтра, и для этого нужно какое-то событие, толчок, отправная точка. Я настолько захотел, взалкал этой точки, что почувствовал головокружение. Жизнь скоро изменится. Непременно. Я чувствовал, что стою на пороге этого Нового и остается лишь сделать шаг. Все хорошее уже совсем близко. Оно подбиралось ко мне незаметно, чтобы сделать мне вот такой ослепительный сюрприз, и лишь на самом подходе позволило обнаружить себя. Как только я понял это, я успокоился. Теперь, главное, не спугнуть ЭТО, а то опять пролетит мимо, обдав сладким запахом цветущего летнего поля, а потом и запах развеется. Нет! Не хочу тебя больше терять! Я сложил ладони лодочкой, прижал к груди и пошел спать. Я был готов.
Мне снилось, что я выбрал не ту дорогу, свернул не там, где было нужно, не понял этих «коэльевских» знаков и в результате опять вынужден обитать в абсолютно чуждой мне среде потому только, что она меня кормит, и я не представляю себе, как там «в других мирах». Возможно, так же. Но точно не хуже. Но хочется верить, что есть иной мир, что я его когда-нибудь обязательно обрету и буду просыпаться вот так же, под пение птиц, с улыбкой на загорелом лице, и строить свой день так, как я сам того захочу.
А пока вот эти маленькие глотки счастья, украденные у обыденности минуты гармонии и мира с самим собой: велосипедные прогулки, озеро с обжигающе холодной водой, мои поля, на которых я так люблю встречать субботние рассветы и любуюсь по ночам звездным небом с плывущими по нему огоньками самолетов и спутников. На полях в этом году ничего не сеяли, они отдыхали, и трава поднялась в пояс да такая густая, что когда я ложусь на спину и часами смотрю в небо, то не ощущаю твердости Земли.
Предшествие события, которое совершенно изменило мою жизнь, произошло на следующий же день, после момента истины под звездами. В тот день я вывел «КONA», свой велосипед, из гаража, вскочил в седло и поехал на очередную велосипедную прогулку. По какому-то наитию, а я теперь понимаю, что без вмешательства свыше тут не обошлось, я изменил привычный маршрут и решил просто ехать вперед, не особенно разбирая дороги. Проехав через бесчисленные дачные поселки, я вырвался на просторы солнечногорских полей и понесся по дороге, укатанной совхозными грузовиками. Впереди виднелся лес, и я решил, добравшись до него, повернуть обратно. Каково же было мое изумление, когда при подъезде к опушке я услышал плач младенца, доносившийся от самой Земли. Поискав глазами, я увидел, что никакой это не младенец, да и неоткуда было ему там взяться, а совершенно очаровательный щенок, месяцев от силы двух, в младенческом щенячьем пуху и с претолстыми лапами. Он, увидев наваливающегося на него велосипедиста, сперва вроде припустил по дорожке в противоположную сторону, но потом развернулся, сел и храбро гавкнул. Этот «гав» почему-то так уколол меня прямо в сердце, что я слез с велосипеда, присел на корточки и, протянув в его сторону руку, поцокал языком и позвал его. Щенок, смешно ковыляя, неуверенно подошел ближе и опять гавкнул, довольно, как мне показалось, дружелюбно. Я взял его на руки и вдруг понял, что выкинуть его так же, как кто-то сделал это до меня, я не смогу. Поэтому на свой страх и риск я взял его с собой, и всю долгую дорогу он провел, сидя на моей левой руке, при этом довольно урча, что приводило меня в умиление. Я словно держал на руках собственного ребенка, и тепло этого доверчивого тельца заставило меня почувствовать ответственность за него. Щенок показался всем настолько очаровательным, что никто не смог указать ему на дверь, а Ева просто светилась от счастья.
Щенок оказался кавказской овчаркой. По ночам он плакал, а потом привык, освоился и ходил теперь с гордым видом по саду, не выходя, впрочем, за забор. При этом хвост его болтался не переставая, что свидетельствовало, наверное, о том, что наша компания ему вполне приглянулась и пришлась по душе, а в том, что у него есть душа, я не сомневаюсь.
Когда я уезжал с дачи, он провожал меня у ворот и, по словам Евы, долго сидел потом на одном месте, поскуливая. Но этот хитрец понимал, очевидно, что его первый «гав» попал мне в сердце с первого раза и «папочка» теперь его не бросит, а, наоборот, заявится с мешком вкуснятины из французского сухого корма и молока. Он знал, что я люблю его. Точно. Он это прекрасно понимал, и было ему по-собачьи хорошо. И мне стало хорошо. Хотя я «собачником» никогда не был, а поди ж ты… После окончания дачного сезона этого парня, которого я назвал Леоном, пришлось поселить в квартире мамы, так как у Евы оказалась аллергия на собачью шерсть, особенно она донимала ее в период, когда Леон линял. За два года он вымахал огромным,
