вытеснила испуг, и под кожей лба, выше переносицы, привычно закололо, словно он ткнулся лицом в колючую сосновую ветку. Он выпустил из руки табурет и пристальным и злым взглядом обвел их потные искаженные лица.
Словно видение Иезекииля предстало перед ними — вмиг исчезли из разбитых окон и от двери. Только глухие удары о землю и об изгородь, да раза два — погромче, будто по пустой бочке — видно кого-то угораздило перелететь во двор к родителям и врезаться головой в автомобиль, мама там держала всякий хлам. Только сдавленные крики и испуганная ругань. И еще треск — значит, беседку сломали, куклы безмозглые, хорошая была беседка, сам мастерил, сосны тащил аж от Пустоши Молнии, и ведь не прошло и полдня, как доделал.
Он метнулся к вешалке, сорвал куртку — быстрее, пока не опомнились! подхватил ботинки и бросился к двери. Выскочил в темноту и по шевелящемуся, охающему пробрался к изгороди. Подумал с сожалением о том, что дом ведь могут подпалить, дикари иорданские, а жалко дома, еще и года не простоял, но, добежав до первых деревьев, решил: побоятся, ведь так и город запросто полыхнет, не потушишь. Сзади бестолково кричали во дворе. Началась стрельба — сперва захлопали одиночные выстрелы, потом затрещали очереди, пули с визгом рвали листву, то ближе, то дальше — и он, стараясь не шуметь, взял левее, к Скользкой Поляне, то и дело натыкаясь на невидимые в темноте стволы. До облавы дело вряд ли дойдет, думал он, какая там ночью облава? — но лучше все-таки не рисковать, не искать шальную пулю и переждать до утра где-нибудь у болота — туда-то они уж наверняка не сунутся.
Вскоре автоматный перестук прекратился, лес приглушил все звуки, и только биение сердца сопровождало его на пути к Болоту Пяти Пропавших.
Павел вздохнул и потер лоб ладонью. Как там в сказках: утро вечера мудренее? Эх, если бы в жизни было, как в сказках…
Ночь словно бы стала еще чернее, превратилась в настоящую тьму египетскую, и звезды не в силах были справиться с ней. Что-то вздохнуло, чавкнуло в болоте за спиной, потом затрещало впереди, там, где могила Безумной Ларисы — холмик под соснами, поросший зелеными розами, а на холмике крест. Медведь? Вряд ли, медведей они давно распугали, загнали вглубь Броселианда, да и треск не тот. Вот волк — да, похоже, волки недавно и на лесоповал забегали, Гжегош в питейке рассказывал. Только что ему, Павлу, волки? Мало он, что ли, с ними встречался за восемь лет, когда бродил по лесам? И он ведь не безоружный. Павел опять потер лоб и зло усмехнулся. Здесь, вот оно, здесь, его оружие — так ударит любого волка о дерево, куда там Самсону с ослиной челюстью! Безотказное. Проверенное.
А если это на могиле что-то творится?..
Павел передернул плечами, машинально перекрестился и прошептал:
— Будь со мной, Создатель!
Затаил дыхание, прислушиваясь, но треск больше не повторялся. И сразу нахлынул стыд, да такой стыд, что ушам стало горячо. А еще презирал эту перепуганную ораву! Сам-то, сам… Ведь убежден, давно уже убежден, что нет никакого дела Создателю до мира, сотворил его когда-то и удалился, и рассчитывать надо только на себя, на собственные силы, но вот ведь что делает привычка: чуть что — и пальцы сами складываются для крестного знамения, словно подталкивает кто-то, и губы сами собой бормочут: «Будь со мной, Создатель…» Где он, этот Создатель, помог ли кому-нибудь хоть раз? Ну, создал и создал — и нет его больше с нами. Разве что явился однажды Небесным Громом, да и то можно поспорить… Самим, самим действовать надо.
И потом, мало ли что с пьяных глаз могло когда-то привидеться Длинному Николаю? Ну чего это он вдруг очутился ночью у могилы? Ясное дело, хватил лишнего в питейке и потянуло прогуляться в лес. А там заснул, а ночью пришел в себя и примерещилась ему какая-то черная фигура. Шла, видите ли, мимо могилы. Во-первых, на то и ночь, чтобы все черным казалось, а во-вторых, с чего бы это Ларисе в могиле не лежалось? Ну, повесилась на сосне, ну, там же и похоронили, и розы посадили, и крест поставили — факт? Факт. Никто еще после смерти не гулял и гулять уже не будет. Это тоже факт. Ведь только в сказке Лазарь выходил из пещеры в пеленах и платке, а на деле никто никогда сюда уже не вернется. Кладбища все растут и растут, а в городах, как старики говорят, раньше было гораздо многолюдней. Взять тот же Иерусалим — ведь половина домов уже пустует, а то и больше. Или Устье. Да что говорить, на собственной-то улице много людей насчитаешь? Так кто из тех, умерших, вернулся? Верить в это чепуха, он давно не верит. А бояться — чепуха вдвойне. В себя надо верить.
Павел сел, подтянул колени к подбородку, обхватил руками. Злость проходила, словно истекала из него и растворялась в ночи.
Черная фигура… Ну так что с того, что черная фигура? Может быть, это Черному Стражу не спалось, если он вообще спит…
Разговор с Черным Стражем и послужил причиной того, что ему, Павлу, теперь приходилось отсиживаться в кустах у болота. Случилось это только вчера, нет, уже позавчера, в пятницу, тридцать третьего февраля. Он с другими парнями отработал свой месяц на ремонте деревянной дороги за Иорданом, там, где развилка к Холмам и Эдему. Дождались новую бригаду, направленную городским Советом, передали, как положено, инструмент, погрузились на дрезины и направились с ветерком к городу. У моста случилась заминка. Шла снизу лодка из Иерусалима, с ткацкой фабрики, и то ли гребцы были с похмелья, то ли груз сдвинулся к борту, то ли по какой-то другой причине, но перевернулась она у моста, хорошо, что недалеко от берега. У воды суетилась полиция, маячил кто-то из членов Совета, обсыхали на солнышке удрученные гребцы, а городские парни вылавливали мешки из воды и грузили на телеги. Лошади недовольно ревели, рыли землю когтистыми лапами, надрывали горло полицейские, на мосту толпились любопытствующие. В общем, пришлось задержаться. Зато уж потом — прямиком в питейку.
Они сидели в питейке, рассеченное пожарной каланчой солнце сползало за Иорданский лес, белокурая улыбчивая Ревекка шариком каталась по залу, разнося пиво и водку, и Богдан так и норовил задрать ей юбку, когда она пролетала мимо него, а Лайош с Авелем Шевчуком уже расставили шашки и сгорбились над доской, как парочка роденовских мыслителей. Наступал обычный вечер после окончания работы и впереди был целый месяц безделья.
Павел потягивал кисловатое пиво, строил планы на будущее. Через месяц он собирался просить Совет направить его в полицию, а до того доделать беседку во дворе, а потом подняться на лодке по Иордану до Устья, а дальше по Ховару, и попробовать добраться до истоков — так далеко в той стороне он еще не бывал. Пиво слегка туманило голову, напротив него за рассохшимся скрипучим столом деловито поднимали и опускали кружки Длинный Николай, Авдий и Вацлав, и Павла опять потянуло порассуждать, поделиться своими мыслями — хотя бесполезное это было занятие — тем, о чем думалось давно, еще с юношеских лет. Тогда он не мог общаться с людьми, но теперь, спасибо Колдуну, был совершенно здоров, а в пеших походах по Лесной Стране вообще не имел равных.
Питейка наполнялась гулом, подручные Ревекки (в этом месяце помогали голубоглазая Ирина с набережной и степенная Агарь Филипенко) распахнули окна, но все равно над столами клубился сизый табачный дым. Дверь то и дело открывалась, впуская жителей близлежащих кварталов. Павел увидел отца, помахал рукой, приглашая, но отец был с приятелем — постоянным плотником Иштваном — и направился вместе с ним в дальний угол за бочками, где собирались любители крепких напитков и игры в «подкидного дурака» на интерес.
— Слушайте, парни. — Павел подался через стол к Длинному Николаю, Авдию и Вацлаву. — А все- таки Создатель чего-то недодумал, я уже говорил.
Он действительно это уже говорил, только всякий раз ему выпадали другие собеседники, потому что состав рабочих бригад постоянно менялся. Авдий с Вацлавом переглянулись и продолжали молча и медленно потягивать пиво, а Длинный Николай не сводил затуманенного взгляда с голубоглазой Ирины.
— Смотрите сами, — настойчиво продолжал Павел, возбужденный пивом. Создатель сотворил Лесную Страну, подцепил в небе солнце, развесил звезды и дал жизнь предкам-основателям. А зачем, спрашивается? — Павел поочередно оглядел лица слушателей. Лица оставались довольно-таки безучастными, но ощущаемый им общий фон был благожелательным. — Все мы работаем, все одеты, обуты, захотим — вот тебе и яблоки, вот тебе и апельсины. — Он кивнул на блюдо со слегка удлиненными коричневыми и нежно-голубыми пушистыми плодами, которое только что поставила на стол Агарь. — А есть мы редко хотим. Все, слава Создателю, здоровы…
— А говорят, в Эдеме двое на той неделе поплыли через Геннисаретское, и обоих мачтой пришибло
