походку, наглые манеры… Правда, и странностей у того много: финка всегда при нем, в рукаве, иногда приходит ночью, а костюм порван в клочья, да еще в каких-то пятнах, ох, нехороших пятнах… Приказывает упаковать в плотную бумагу да вывезти на мусорку куда подальше… Чикет не мог понять — что это значит? В драки он встряет, что ли? Или врагов валит? Но такие дела авторитеты своими руками не делают…
Однажды, правда, Чикет эту загадку разгадал, да зря: до сих пор как вспомнит — к горлу рвота подступает. А было так: вечером вез босса домой, вдоль парка, и вдруг тот: «Стой!» А сам на бабу молодую уставился. Та идет быстро вдоль деревьев, жопой крутит, фигурка такая ладная, каблучки стучат — цок- цок-цок… Страшновато, видно ей, дергается, как на пружинках, оглядывается, спешит… Лицо у Черта и так страшное, а тут и вовсе зверским сделалось, выскользнул он ужом из машины, растворился в темноте — не рассмотришь, и бесшумно за ней!
Интересно Чикету стало, чем она пахана заинтересовала? Черт никогда с бабами не валандался, телок не «клеил», к себе никого не водил, в этом была еще одна странность: все думали, что он на крайнем севере яйца себе отморозил… Вышел он тоже в сумерки, двинулся осторожно следом, а тут крик — короткий такой, придушенный: это Черт ее за горло схватил и поволок под деревья, подальше от фонарей. Но недалеко затащил — метра на четыре, может, на пять… Потом навалился, зарычал, как волк, стал рвать одежду, драть тело ногтями, кусать… Жертва почти не сопротивлялась, только стонала, упиралась ногами и пыталась выползти из-под нападающего. Тут Черт и вытащил свою финку…
Сделал Черт с ней что хотел или не сделал, Чикет не понял, но только финкой он бабу всю исполосовал. Бил, резал, колол и что-то бормотал. Испугавшись, Чикет тихо вернулся в машину, вцепился в руль, чтобы унять дрожь во всем теле, и стал ждать. Сердце колотилось, горячий пот заливал глаза, холодный тек по спине. Через несколько минут пришел Черт, тяжело плюхнулся на сиденье и несколько минут сидел молча, только зубами скрипел. Потом внимательно осмотрел порванную, перепачканную кровью одежду, снял пиджак, рубашку и велел выбросить в мусорный контейнер.
Эту историю Чикет попытался забыть — не получилось, но язык он держал за зубами и никому не рассказывал об увиденном.
Через некоторое время он обнаружил в поведении хозяина еще одну странность. Тот бродил по Арбату, подходил к художникам, цветочницам, продавцам сувениров, что-то показывал, о чем-то расспрашивал… Чикет незаметно заглянул через плечо и передернулся: кусок кожи с татуировкой! Неужели с трупа срезал? С него станется! Потом присмотрелся — нет, обычный рисунок какой-то бабы… И что удивительно: портрет корявый, будто неумелый зоновский «кольщик»[23] сработал, но видно, что баба ладная да красивая… Как так получается — хрен его знает!
Закрытый рынок — все равно что покинутый жителями город. Стих дневной шум и гомон, исчезли толпы покупателей, опустели окутанные ранним сумраком торговые ряды. Только ветер метет по улицам- проходам обрывки газет, оберточную бумагу, полиэтиленовые пакеты и прочий мусор. Сиротливо и бесприютно выглядят брошенные дома-прилавки. Продавцы сдали фрукты-овощи в камеры хранения, скоропортящийся товар заперли в огромных холодильниках, а сами разъехались по недалеким деревням, либо вернулись в Дом крестьянина напротив, либо в другие дешевые гостиницы. Рынок заснул, нет, впал в анабиоз. Пройдет ночь, засереет рассвет, он начнет постепенно приходить в себя, а к восьми часам здесь вновь забурлит жизнь. А пока в опустевших рядах хозяйничают только крысы да бродячие собаки. Сторож дядя Федя тоже должен бдительно осуществлять свой ночной дозор, но обычно запирается от греха в своей каморке.
Правда, сегодня все по-другому. Горит свет в здании администрации, дядя Федя отправлен в отгул, вместо него толчется у крыльца одетый под рыночного рабочего Гундосый, какие-то темные фигуры затаились за цветочным прилавком напротив. Вот подъезжают к главным воротам два черных «рейндж ровера», требовательно гудят, Гундосый с нарочитой суетливостью бросается открывать. Джипы с неспешной солидностью подкатывают к входу, жестко хлопают дверцы.
Из первого, придерживая огромный колышущийся живот, медленно выгружается Шалва Менешешвили. Он любит вкусно поесть, причем предпочитает национальную кухню: лобио, сациви, распластанного под тяжелым гнетом и насквозь прожаренного на раскаленной сковороде цыпленка-табака, нежнейший шашлык из бараньей или телячьей вырезки, причем все обильно сдобренное острыми приправами и сопровождаемое литрами настоящего терпкого и ароматного вина… И сегодняшний разбор, независимо от результата, должен закончиться обильным национальным столом, который, по обычаю, должна накрыть выигравшая сторона.
Одновременно с Младшим выходят три его «торпеды»: молодые крепкие парни без имен, с ухватками спортсменов и волчьими глазами, цепко оценивающими обстановку. В принципе, когда такой серьезный «законник», как Шалва, выступает в роли «разводящего», никаких подлянок ждать не приходится, однако они все равно настороже: окружили пахана полукольцом, руки под куртками, глаза настороженно зыркают по сторонам.
Из второго джипа осторожно высаживается немолодой худощавый грузин с седой головой и резкими чертами морщинистого лица, это дядя Князя — Гиви Кентукидзе, который хотя и не принадлежит к криминальному миру, но пользуется в республике уважением и авторитетом. С ним тридцатилетний сын Томаз — удачливый бизнесмен, активно занимающийся политикой и подающий надежды на этой стезе.
Прибывших, демонстрируя максимальное уважение, встречает сам Черт, с Чикетом на подхвате. Он почтительно здоровается с Младшим, на его охранников, еще не заработавших себе имен, как и положено, не обращает внимания, зато протягивает руку Гиви, но тот делает вид, что не заметил ее.
— Пойдем, Младший, гостем будешь, — скрипучим голосом произносит Черт.
— После разбора гостить буду, — отвечает Шалва. — Предъява тебе серьезная сделана.
Черт пожимает плечами.
— Ты меня знаешь, я всегда чистым оставался… Помнишь толковище на ростовской пересылке?
— Все помню, — скупо произносит Шалва. — Но порядок ты знаешь.
В молчании все, кроме водителей, поднимаются на второй этаж. Гулко отдаются в тишине шаги по деревянной лестнице. В здании нет ни души — ни охранников, ни помощников, ни секретарши. Одна «торпеда» остается в приемной, остальные заходят в просторный директорский кабинет. На длинном полированном столе стоят бутылки с «Боржоми» и хрустальные стаканы. В торце место хозяина — черное кресло на колесиках. Шалва осматривается, уверенно проходит вперед и с трудом втискивает свое грузное тело в довольно узкое кресло. За его спиной, слева и справа, становятся «торпеды». Они похожи, как часовые у мавзолея, только один брюнет, а второй — рыжий. И карабинов Симонова нет в их руках, хотя под куртками, несомненно, оружие имеется.
Подчиняясь жесту «разводящего», Гиви и Томаз садятся по одну сторону стола, Черт и Чикет — по другую.
— Давайте сразу к делу, — говорит Шалва. — Слушаю предъяву уважаемого Гиви.
— Здесь мой племянник работал, Гурген, вы его знаете, — худощавый седой человек заметно волновался и с надеждой обращался к Менешешвили. — Все Гургена знают, он покрасоваться любил, себя Князем называл, но никому ничего плохого не делал. Сам жил, другим давал, хлеб-соль кушал, с друзьями делился… И вдруг Гурген пропал. А этот…
Кентукидзе, не глядя, показал рукой на Черта.
— Этот вдруг на его месте появился. Рынок забрал, квартиру забрал, дачу забрал, машину забрал… Как это называется?!
Томаз, перегнувшись через стол, с ненавистью рассматривал Черта. Если бы взгляд мог испепелять, от того бы осталась кучка дымящегося пепла. Шалва внимательно слушал, при этом тоже внимательно следил за выражением лица Черта. Но оно будто окаменело и не выражало никаких эмоций.
— Где Гурген?! — повернувшись к Черту, выкрикнул Гиви. Голос его сорвался. Он налил себе стакан «Боржоми» и жадно выпил.
— Отвечай на предъяву, Черт, уважаемый, — сказал Шалва, не отводя испытующего взгляда.
— Ответ простой, — спокойно произнес Черт. — Играли в карты, я у него все выиграл. И рынок, и квартиру, и машину, и дачу. А Князь уехал куда-то.
— Куда уехал? — зловеще спросил Томаз. — Какой билет ты ему купил? В какой поезд посадил?
— Не знаю, — Черт пожал плечами. — Я его не провожал.
