Наследство

спросили: «А что бы ты делал, Людовико, если б узнал, что завтра конец света? — Что бы я делал? — сказал он. — Я продолжал бы играть в мяч…» Вот как он ответил. Конечно, он был святой, он и так был в Боге… ему, разумеется, можно было играть в мяч…

— А что вы делали бы, если бы узнали, что завтра конец света?

— Что я делал бы? — задумался священник.

— Я надеюсь, ты позвонил бы нам, отец Владимир, — вставил Мелик.

Все, кроме инженера-старообрядца и его жены, не понявшей шутки и озиравшейся, засмеялись.

— В самом деле, что делал бы я? — повторил отец Владимир. — Нет, не знаю… Хорошо было бы написать такую книгу — «История ожиданий конца света». Ведь этого всегда ждали. Всегда людям та эпоха, в которую жили они, представлялась самой страшной, самой апокалиптичной. А следующие поколения только усмехались… Но что буду делать я?.. Апостол Павел говорит, что надо продолжать выполнять свое дело… Но я, пожалуй, не смог бы… Я должен был бы проститься со многими, у многих просить прощения…

— Вы не сказали еще, что Церковь всегда очень строго осуждала ереси, связанные с гипертрофией апокалиптических ожиданий, — быстро и тихо, испуганно заметила Таня.

— Простите, — воспользовавшись мгновением, прежний молодой человек решился опять задать заготовленный еще дома вопрос (как стало ясно теперь — норовя выйти из-под контроля старообрядческой четы), — простите, я хотел узнать, а верно ли, что евреи прощены Папой? И может ли земная власть отменить наказание, назначенное Богом?

— Верно. Может, — отвечал отец Владимир сразу им обоим, не особенно вникая в смысл и не желая отвлекаться от темы, которая чем-то задевала его; или он знал, что старообрядец все равно не даст ему оставить ее, а профессиональная гордость требовала при этом, чтобы он дал исчерпывающий ответ. — Это очень серьезный вопрос, — вздохнул он. — Правомерны ли все наши занятия, если завтра конец мира. Ну пусть не завтра, пусть через пять, через десять лет…

Он посмотрел странно, тоскливо: ему явно хотелось окинуть взглядом свое уютное жилище, портреты на стенах, бюст Данте, книги. Он поднял на секунду глаза и тотчас опустил их.

— Не знаю, не знаю, — сказал он. — Наверно, все-таки надо продолжать делать свое дело, — сказал он суше, чем ему хотелось. — Но одновременно, разумеется, необходимо внутренне готовить себя, как нам и положено, к иному, — засмеялся он, показывая ровные белые зубы и окончательно стряхивая с себя печаль. — Так ведь говорят наши трапписты, встречая друг друга? — обратился он к Тане. — У нас тут такие специалисты, — как бы представил он ее тем. — Вот кто должен был бы отвечать на наши вопросы. Мы устроим как-нибудь диспут, обсудим все эти вопросы, различные точки зрения. Хотя, безусловно, точка зрения у нас одна — церковная, — хорошо поставленным голосом воскликнул он.

Наступило молчание. Вирхов глядел в окно, где виднелись еще голые верхушки яблонь, несколько подрезанных тополей поодаль, крыши соседних домов и из них подымающиеся, подступившие вплотную серо-голубые новые дома, еще не заселенные и не крашенные. Было три часа пополудни.

— Ну что ж! — по-прежнему бодро произнес отец Владимир, посмотрев на часы.

Старообрядец, не успев еще заматереть по-настоящему, тотчас же понял, что это относится к нему, и, поспешно и даже смущенно, к удивлению Вирхова, поднявшись, дал знак своим. Те стали прощаться, перейдя совсем на шепот и шепотом же прося отца Владимира дать им что-нибудь почитать.

Тот задумался или, вернее, изобразил, что думает, потом решительно повернулся к полке, извлек какую-то толстую брошюру и вручил ее просившему.

— И мне тоже, — благоговея, попросила жена старообрядца.

— Вот и вам. — Столь же определенно, словно заготовив заранее, он вынул книгу с полки пониже.

Кланяясь другим гостям, эти двое подошли под благословение, держа руки уставно перед грудью лодочкой. Он перекрестил его и ее, сказав каждому что-то на ухо. Двое других, ошеломленные всем этим, растерянно кивали и то протягивали, то отдергивали руки для пожатья.

Дверь долго скрипела. Отец Владимир, провожая их, вышел на улицу и, свежий, поводя с холода плечами, вернулся.

— Здорово ты их, — сказал Мелик. Тот улыбнулся:

— Иначе нельзя.

— А что ты им дал?

— Этому Николая Александровича Бердяева «Философию свободного духа», а ей первую книгу Фрезера «Золотая ветвь», о магии и религии, — захохотал отец Владимир. — Пусть изучают, развиваются.

— Не было б наоборот, — сказал Мелик.

— Ничего, ничего, — снова успокоил тот.

Он опять уселся за стол и, обернувшись к Вирхову и Тане, благожелательно сказал:

— Ну вот, теперь мы можем поговорить и по-настоящему. Значит, Николай Владимирович. Очень хорошо. Вы чем занимаетесь?

Вирхову польстило его благожелательное внимание, но последним вопросом он был опять, как и в памятном разговоре с Таней, все-таки немного шокирован: сейчас тоже признаваться вдруг, ни с того ни с сего, было бы глупо, хотя вся обстановка: и тихий с пришептываниями Танин голос, и огонек лампадки перед иконами, несмотря ни на что, пробуждали невольно мысль об исповеди. «Нет, все-таки какая дурацкая русская привычка задавать такие вопросы! Чем вы занимаетесь!» — подумал он, наружно начиная стесняться еще больше и, пожалуй, даже краснея.

— Вы знаете, последнее время, кажется, вообще ничем, — с усилием выговорил он. — Вот дорабатываю последние дни у Целлариуса и перехожу на вольные хлеба.

— Да, я слышал об этом, Медик мне говорил, — покачал головою священник. — Это все же очень нехорошо. Такое иллегальное, неустроенное положение портит человека. Оно толкает его на разные необдуманные поступки.

— Что ж делать, — пожал плечами Вирхов. — Так уж получается. В конце концов, не по своему желанию, не по своей воле я ухожу.

— Это вы напрасно, — успокаивающе пробасил отец Владимир. — Ваш Целлариус очень неплохой человек. Я встречался с ним, у нас есть общие знакомые. Он произвел на меня впечатление очень умного, очень знающего и порядочного человека.

Светский юноша, успокоясь после ухода старообрядцев, сказал тоном своего человека:

— А помните, отче, мы с вами давно уже хотели обсудить проблему службы, работы в учреждении. Мы ведь говорили с вами, что, например, некоторые ставят эту проблему так: допустимо ли служить (…), занимаясь, так сказать, интеллигентным ремеслом, или же нравственнее для людей нашего круга выйти как бы за черту нормальной жизни, жить только простым трудом?

— В Писании сказано: «Кесарю кесарево, а Богу богово», — заметил отец Владимир. — Мы должны, как и во всем остальном, руководствоваться Писанием. Вообще я уже говорил как-то, что эта тенденция очень опасна. Надо работать, делать хорошо свое дело, — сказал он внезапно даже с некоторым раздражением, — и стараться быть порядочными людьми, христианами, по мере своих слабых сил, кому сколько их отпущено Господом. А этот антикультурный нигилизм, он чрезвычайно вреден. Что в этой форме, так сказать, хазинской, что в этой, — он показал на пустовавшие стулья, на которых прежде сидели старообрядцы.

Что-то вновь стало сбивать его, потому что плавный поток его речи прервался, он оставил перебирать в пальцах бороду и рассеянно потер лоб, собираясь с мыслями.

— Да, конечно, это трудный вопрос, — промолвил он, — апостол Павел сказал в Послании к Римлянам: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти, аще не от Бога… Посему противящийся власти противится Бо-жию установлению». Как нам понимать эти слова?..

Он повернулся к Мелику, будто ждал ответа от него, признавая свое бессилие. Но Мелик, как уже заметил Вирхов, держался сегодня скромно, хотя и острил немного, но вообще старался показать, что относится к отцу Владимиру почтительно. Теперь он тоже только развел руками, показывая, что не имеет