распоряжение. Что же тут непонятного?
- Согласно наряду, завтра к пяти утра к буфетам подойдут городовые, а к царскому павильону...
- Господин полковник! Дело экстраординарное! - во весь голос заговорил Солини. - Министр двора велел справиться у вас, какие вы взяли меры не завтра, а сегодня. Что изволите ответить графу?
- Передайте, что казаки отправляются на Ходынку немедленно - ответил Власовский.
Солини приложил два пальца к позолоченной каске с белым султаном и пошел догонять свиту.
- Казаков ему... - прошептал Власовский себе под нос. - Небось, в антракте к столам первый пробился и посла шведского оттер. Шампанского аж три бокала... Зайферт!
- Я здесь, господин полковник! Зейферт-с...
- Найдешь, Зайферт, полковника Будберга - сквозь зубы процедил Власовский. - Передашь от меня, чтобы взял в Манеже казачью сотню и ехал на Ходынку. Ступай.
Не разгибаясь, Зейферт задом прорвал цепь городовых, ограждавших шествие от зевак, уже в толпе оглянулся и вдруг увидел Будберга, тут же склонявшего свежеостриженную голову.
- Господин полковник! - шепотом обратился к нему Зейферт. - Вам приказание от обер-полицмейстера: взять сотню и ехать на Ходынку.
- Ч-чер-рт знает что! - выругался Будберг. - У меня же наряд на пять! На пять утра только!
Зейфрет пожал плечами:
- Приказ Александра Александровича.
Двадцать минут спустя полковник Будберг уже раздавал приказы в Манеже, а дальний край огромного, заставленного кроватями поля под крышей светился от белья поднятых по тревоге казаков. Командир Первого Донского казачьего полка Иловайский, тоже просидевший весь вечер на парадном спектакле, стоял рядом с Будбергом и в ритме большого барабана хлопал по ладони перчатками, зажатыми в другой руке.
- Не понимаю, Андрей Романыч! Мои казачки вторые сутки на ногах. Из сил выбиваются, а про лошадей уж и не говорю. И надо ж было как раз их поднять! Пятьдесят тысяч войска на эту коронацию выставили. Пятьдесят тысяч! А подняли сотню из моего полка. Почему, скажите на милость?
- На то, видать, вы и Первый полк - попробовал сострить Будберг. - Меня вот всегда вторым поднимают, на букву 'Б'. А сегодня, поди ж ты, тоже первым сцапали - и на Ходынку! Думаете, Николай Петрович, мы не устали? Я не устал?
- Ладно мы! - вздохнул Иловайский. - Лошадей жалко. Не люди же...
За спинами полковников раздался грохот посуды. Иловайский и Будберг оглянулись: казак заспанными глазами смотрел на осколки возле своих ног. В руках он держал край мешка.
- Что, Суриков, турка приснился? - мрачно справился Иловайский. - Ну, и с чем к жене теперь приедешь?
Казак улыбнулся в усы и пожал плечами. - Каждому казаку подарки дали - вновь обратился Иловайский к Будбергу. - Тарелку и чашку с картинками этими чертовыми... коронационными. Из фаянса, на память. Половину уже перебили. Эх! - Иловайский махнул рукой.
- С ума все посходили - покивал Будберг. - Давки в посудной лавке. Вот и мы туда же. На Ходынке три Москвы расставить можно, если с умом. А туда за кружками этими чертовыми столько народа пришло... Я б их по лбу кружками, идиотов этих!
- Ладно, отправляйтесь - сказал Иловайский. - Я и сам туда приеду через часок-другой. Домой только загляну, на Сущевку.
- Другие сотни там же? - спросил Будберг.
- Нет, барон, в Татарово. Отдыхают. Им ведь тоже завтра к пяти на Ходынку.
Скифская болезнь уже давно заставляла полковника Иловайского предпочитать верховой езде экипаж. И нынешним вечером Иловайский проклинал всё на свете: августейших особ, их коронацию, Москву, саму жизнь, но прежде всего - колесо, изобретение которого продлевало агонии состарившихся всадников. Из-за этого он, донской казак и полковник, теперь как баба сидел в экипаже, стоявшем посреди Тверской и, стиснув от бессильной ярости зубы, смотрел на толпу, запрудившую улицу. Запряженные в экипаж лошади могли тут идти только шагом, да и то время от времени кучер натягивал вожжи, чтобы пропустить особо плотные сгустки гуляк с их гармошками, бубнами и девками.
Не был старый служака Иловайский любителем полицейского строя жизни, хотя прадед полковника Алексей еще Пугачева гонял по заволжским степям, где всего лишь с четырьмя сотнями казаков выследил бунтовщика по сакмам в росе, и схватил его. Но с какой отрадой и он взмахнул бы сейчас нагайкой, хлестнул бы по этим мордам, от напора которых экипаж то и дело начинал раскачиваться и скулить каким-то особенно дрянным, шарманочным голоском! Это ж стадо, сущее стадо! Ни баб, ни ребят малых не замечают, распихивают слабых, прут, как свиньи к корыту! Отобрать, что ли, кнут у кучера?
- Вашблагороть! - обернулся догадливый Приходько - не изволите ль проулками ехать?
- Езжай, как знаешь! - рявкнул Иловайский. - Только чтоб через полчаса на даче Овсянниковой были.
К даче на Сущевке Иловайский все же добрался даже раньше, чем через полчаса. Там он сразу прошел к телефону и, покрутив ручку аппарата, приложил трубку к уху.
- Откудова звук? - прохрипели на другом конце провода.
- Коршунов, мать твою! Представляться кто должен, а? Голос командира кто узнавать должен? - прокричал Иловайский. - Трое суток...
Иловайский вдруг вспомнил, что и сам не так давно обознался, когда ему прямо на дачу позвонил великий князь.
- Есаула Краснянского найди, раззява! - смирился Иловайский. - А коли меня узнать не желаешь, позволь представиться: полковник Иловайский. А ну живо господина есаула к телефону!
- Здравия желаю, Николай Петрович! - тут же, вместо дневального ответил Краснянский. - Есаул Краснянский по вашему приказанию...
- Вот что, есаул, - сказал Иловайский, - к пяти утра на Ходынку не поедем.
- Слава те, Господи...
- Поедем сейчас, немедленно - перебил Иловайский. - Слушайте приказ: обе сотни, первую и третью, поднять, раздать по гарнцу овса на лошадь, и переменными аллюрами ехать на Ходынку. Встать там у станции конно-железной дороги на Петербургском шоссе и ждать моего прибытия. Всё. Выполнять!
- Слушаюсь, господин полковник!
Иловайский успел выпить стакан чая и съесть бутерброд с донским балыком, пока конюх Овсянниковой седлал его лошадь. Черт с ней, скифской болезнью - сейчас медлить не приходилось! Рессоры оставленного во дворе экипажа еще поскрипывали, когда полковник Иловайский в сопровождении адъютанта верхом выезжал из ворот дачи на улицу Камер-Коллежский Сущевский Вал.
В кустах сирени у водоемной каланчи стояли двое - студент Кока Деленцов и кухаркин сын Архип. Архип неумело сосал мундштук папиросы и, благо было уже достаточно темно, тайком сплевывал. Кока одной рукой держал мешок, а другой ощупывал странную железную звезду о четырех шипах - как ее ни положи, один шип всегда смотрит вверх.
- Бери, бери, вашблагороть - разрешал Архип. - Чесноком называется.
Кока понюхал железку.
- Барин сам из земли выкопал, под Пензой. От татар, говорит, бросали, чтоб на конях не прошли.
- А узнает? - недоверчиво спросил Кока.
- Небось не узнает. У барина этого добра двенадцать сундуков. Это в доме. А в сарае так и вовсе не пройти. Добро бы, из золота. А то железо. Только ручки зря намозолил. Его не сегодня-завтра ржа доест. Я те еще сколь хошь доставлю.
- Ладно - согласился Кока. - Так и быть.
Он достал из кармана целковый и протянул его Архипу:
- Только чур уговор: не рассказывать никому!
Архип схватил рублевку:
- Святой истинный крест! Никому! Прощевай покамест, вашблагороть, да смотри, и сам помалкивай
