шепнула:
— Ничего, это сваты!
Она улыбнулась, но в ту минуту увидала Матвея, который напомнил ей действительность. Вскочив, она быстро подбежала к нему и начала кричать в помешательстве, стараясь укрыться:
— Помогите! Отец! Отец! А! Он убьет меня!
— Ей Богу, она помешалась, — сказал Матвей, взявшись за голову. — Ай, ай! Совсем обезумела. Вот тебе и раз! Отец будет сердиться за это.
Павлова, пробудясь и неожиданно увидев Матвея, тоже бросилась к нему с беспокойством.
— А, что, — спросила она, — вас отпустили?
— Отпустили.
— А отец?
— Отец тоже свободен.
— Где же он? Идет?
— Должно быть пошел на охоту, потому что взял ружье, — отвечал Матвей глуповато.
Приблизились другие будники и начали рассказывать, как Бартош оставил их внезапно в местечке и ушел неизвестно куда. Павлова побледнела, посмотрела на окна, потерла лоб рукою и должна была сесть, или скорее упала на припечке. Матвей, между тем, ходил по комнате и с любопытством глупца присматривался то к больной сестре, то к новой мебели и, находя что-нибудь незнакомое, улыбался. Наконец, взял в руки занавески и спросил:
— Позвольте, пани Павлова, а для чего эти юбочки? Сушите их что ли?
Ему не отвечали ни слова.
Ян ушел в заднюю дверь, а Юлька упала в углу, закрываясь волосами, платьем, мебелью, всем, что только было под рукою. Павлова обомлела от страха.
— Он непременно придет ночью и как мух перебьет нас! — говорила она, ломая руки. — А чем же я виновата, беру вас в свидетели? Я постоянно говорила девчонке: эй, берегись, не то худо кончится! И что же? Меня не слушала. Теперь, я знаю, все упадет на мою голову. Точно так, когда мой покойник побился в несчастной корчме, разве я была там, а все мне пришлось терпеть беду! Если бы здесь было кого оставить, я пошла бы к вам, пан Мартош, пока не пройдет первый гнев Бартоша. Мартош не отвечал ни слова.
— Или к вам, пан Игнатий. И Игнатий молчал.
— Или к вам, пан Петр. Петр быстро отворотился.
— О, если бы не ночь, я бы опять ушла в господский двор.
— Здесь дело идет не о вас, мать моя, — сказал Мартош, — а о девушке, с которой может быть худо, если отец примет близко к сердцу…
— А что же он сделает с помешанной? — вскричала старуха. — Ее не возьмет нелегкая! А я, ей-Богу, не виновата; я не брала денег, всегда предостерегала ее: эй, беда будет, эй, осторожнее! Но она молода, панич тоже, и такой быстрый… Голова у бедняжки закружилась, и она обезумела. Но Бартош и слушать не захочет, я его знаю. О, если любите Бога, укройте, укройте меня где-нибудь!
Будники молчали.
— Но бойтесь же Бога, пани Павлова, — сказал, наконец, один из них, — как же вам оставить одну эту несчастную и простака Матвея! Разве же они одни могут остаться?
— Сжальтесь же, по крайней мере, сами, не уходите ночью. Если бы вы здесь были, я не так бы боялась ни за себя, ни за нее. Бога ради, останьтесь!
— Мы с тем и пришли сюда.
— Да наградит вас Бог за это! Садитесь же, а я достану водки и перекусить чего-нибудь.
Юлька лежала в углу, как бы сонная, одеревенелая, после испуга. Голова ее упала на пол, и только черные волосы служили ей изголовьем; глаза и уста были открыты, но, казалось, она не дышала, ничего не видела и не слышала.
Матвей стоял над нею и смотрел задумчиво.
— Однако, это должно быть очень тяжелая болезнь, — сказал он сам себе. — Что же это за болезнь такая? Не святого ли Валентина? Должно быть что так! Пани Павлова, — закричал он, — может быть Юльку положить на кровать?
— Не трогай, не трогай ее! — закричали будники, смотря издали. — Надобно только накрыть чем- нибудь черным, и она успокоится.
Павлова, не обращая на это внимания, побежала за перегородку, вынося оттуда, что попалось под руку, от штофа с водкой до копченой колбасы, и, уставив все на стол, начала угощать будников, сама же снова села у печки и плакала, жалуясь на судьбу свою.
Будники не заставили себя долго просить. Голодный народ одинаково умеет есть в слезах и горе, на похоронах, на родинах, в отчаянии, в радости. Никогда чувство не перемогает голода. Матвей, одним глазом смотря с сожалением на сестру, другим выбирал лучшие куски и как следует угощал себя.
Павлова и в горе не молчала, потому что в голове ее кружились мысли, как ведьмы на шабаше.
— Беда меня привела сюда! Не лучше ли мне было пойти служить во дворе, где охотно дают приют убогим. Бартош такой старый безумец, что готов застрелить и убить. Ведь, говорят, с ружьем пошел… Но что же, не я причиною, не привязать же девушку к себе на пояс! Уж куда плохо! Кум, а кум! — отозвалась она к Мартошу.
Мартош, набив рот колбасой, отозвался лениво.
— Посоветуйте, что делать, не то он застрелит меня! — продолжала старуха.
— И нет, кто знает, может быть и не застрелит… Наконец, что тут советовать! Совет не поможет.
— Ох, вы не знаете Бартоша, так как я его знаю!
— Гм! Однако, мы всю жизнь прожили в соседстве.
— И все ничего не знаете. Мы прежде жили еще в других лесах, когда жгли поташ у покойника ловчего. Не мало прошло лет с тех пор… Вот тогда…
— Но оттуда скоро ушел Бартош и поселился здесь.
— Но, послушайте! Одна я знаю, что было в молодости: вот отчего я так боюсь. Он ужасно вспыльчив!
— Чего же вы так пугаетесь?
— Горячий человек, говорю, вспыльчивый. Вы ничего не знаете, но если уж ему что вздумается, — на все готов.
— Но только не на что-нибудь злое, — этому я не поверю.
— Однако же, и не на доброе. Уж я что знаю, то знаю. Не первая это будет выходка с его стороны. После глупостей и тяжело ему бывало в жизни, он вздыхал и томился; но сделанного не воротишь: что сталось — не переменится.
— Но что же сталось? — с любопытством спросил Мартош.
— Не расскажете никому?
— Какое же мне дело?
— Пожалуйста, никому не говорите: я перед вами буду, как перед отцом родным. Бартош тогда с моим покойником жили в лесах ловчего. Не знаете вы, что за человек был мой покойник! Правда, что любил выпить; но человек всегда человек. А что за способности — к чему угодно; за десять стен проведает, бывало, где что делается. Бартош с моим покойником были почти однолетки и оба не женаты, потому что мой еще и не знал меня в ту пору. Вдруг умирает у них мать, как раз перед праздником всех святых, и в доме не стало хозяйки. Конечно, одному из них надо было жениться. Мой был младший, молодец парень, ей-Богу! Люди начали сватать покойницу Бартошеву, молодую, красивую девушку, кровь с молоком; но она уже тогда служила во дворе у ловчего. Бартош сначала не соглашался, качал головой, — он был недоволен, что невеста из дворовых; но когда начали его уговаривать, представлять, что она степенная, хорошая хозяйка, а личико было премиленькое, то он, наконец, и решился.
— Но что здесь страшного, пани Павлова?
— Погодите! Это еще не начало. Уж что Бартошева была красива — то правда; и обо мне говорили, что я была недурна, но она выглядывала, словно пани какая. Послужив во дворе, она не забыла, что у нее есть язык во рту, да и в голову кое-чего понабралась-таки, прости Боже; не любила она Бартоша, а пошла замуж так себе, потому что люди присоветовали. Бог свидетель, что говорю правду, ничего не прибавляю.
