XVIII
В Сумаге было спокойно. Возвратясь ночью, Ян отпустил слугу и бросился на кровать; но сон бежал далеко от него; молодой человек ворочался и напрасно пил воду и вино, стоявшие возле. Сильнейший жар и беспокойство мучили его. Не раз повторял он себе: что же мне эта девушка? Разве она первая, и, наконец, что за такое тяжелое преступление?.. Дам им, что захотят: одарю, награжу, заплачу им…
Но в сердце чувствовал он, однако же, что заплатить не был в состоянии, что не мог наградить ненаградимого, а проступок его будет вечно лежать камнем на его совести…
— Глупость, — повторял он, — глупость! А все не мог уснуть и успокоиться.
— Сошла с ума, и мало ли на свете безумных! Чем же я тут причиною?.. Не я виноват, а ее натура. И разве я этого хотел? Наконец, это пройдет. Могла ли она думать, что я полюблю ее до такой степени, чтобы жениться на ней? Ха, ха, ха! Сумасшествие!.. Я на ней!
И смеялся он сухо, страшно сверкая глазами.
— Что мне до этого?
Кто-то постучал в дверь. Вошел слуга.
— Пане!
— Что тебе надо и зачем ты входишь?
— Пришла какая-то Павлова.
— Зачем?
— Не знаю.
— Зови!
Вошла дрожащая, заплаканная старуха.
— Что там?
— Бартош возвратился.
— Ну?
— Меня вытолкал, сжег дом, а сам с дочерью ушел в лес куда-то.
— С дочерью? В лес! — повторил Ян, как бы в беспамятстве. — Ну, что же, пусть идут себе с Богом!
— Куда же я денусь, несчастная?
— Тебе дадут угол. Ян махнул рукой.
— Бойся Бога, панич, — сказала, уходя, Павлова. — Не шути, а берегись; старик готов сделать с тобой что-нибудь недоброе.
— Он? Со мною?
И Ян рассмеялся, пожимая плечами с гордостью, гневом и презрением.
Через неделю в Сумаге снова шумела толпа, снова была оргия у Яна в кругу товарищей, которые на приглашение слетелись, как собаки на свист. Опять скачут кони, лают пуделя и легавые, хлопают пробки — паны веселятся.
Среди веселья и гостей один Ян невесел, хотя жив в движениях, хотя приветливо разговаривает, громко смеется, побуждает на попойку, придвигает рюмки, вызывает на бесстыдные рассказы. И часто вырывается у него вздох в половине шутки, и Ян поведет вдруг глазами, как бы ищет кого, как бы ожидает чего, или боится; замолчит, сядет и задумается.
— Что это делается с Яном? — спрашивают приятели.
— А нечистый его знает! Может быть нездоров!
— Он? Дай Бог, чтобы мои лошади были всегда так здоровы!
— Должно быть, беспокоит его та девушка, которая, говорят, сошла с ума из любви к нему. Вероятно, вы знаете о ней; я ее видел, — хорошенькая.
— Обезумела! Смотрите каково! Но он иногда слишком далеко простирает шутки. Знаете, он меня один раз травил борзыми.
— Думал, что ты лисица и не очень ошибся.
— Не достает ему только хвоста.
— Но довольно… Вы же меня и преследуете, о Аристиды!
— Что за ученость такая!
— Взгляните, как Ян особенно смотрит — это не его обыкновенный взгляд.
Приблизился Ян. Беседующие умолкли.
— Поедем! — сказал он. — Прикажу вам седлать лошадей, захватить гончих, взять борзых из своры.
— Как же, по посевам?
— Что вам до этого! Найдем облоги; а пойдет заяц в рожь, то и мы за ним.
— Сумасшествие!
— Да что вам за дело! Приказание было отдано.
В это время от старухи матери, которая уже знала, что собираются на охоту, пришла горничная напомнить, что завтра большой праздник.
— Оставь меня, Настя, в покое.
— Сами пани просит.
Ян задумался на минуту, и когда его приятели окружили Настю, он побежал к матери.
Старуха вышла навстречу своему редкому гостю и, целуя его в голову, сказала:
— Сегодня у нас торжественный праздник.
— После обеда, милая мама.
— Если непременно желаете охотиться, то отчего бы не завтра?
— Для меня все равно, сегодня или завтра, но гости хотят ехать сегодня.
— Ну, Бог с ними! Пускай себе едут; дай лошадей и собак, а сам останься. Пришел бы к матери посидеть часок вместе. Я ведь тебя так редко вижу.
— Было бы невежливо отпустить одних гостей, милая мама. Старушка замолчала.
— А притом, — прибавила, улыбаясь, панна Текла, — по латинскому календарю сегодня нет праздника.
— Если уж непременно хочешь…
— О, мне все равно, я только хотел бы проветриться: голова что-то болит немного.
— Может быть поможет одеколон, или погреть голову?..
— Нет, нужны только свежий воздух и движение. Благодарю вас, мама.
И он поцеловал мать в руку, а она его в лоб и по обычаю перекрестила. Невольно, безотчетно навернулись слезы на глазах у Яна; он снова поцеловал дрожащую руку старушки и вышел.
На дворе стояли уже кони, порывались собаки, а молодежь пробовала верховых, делая вольты. Один преследовал галопом вокруг двора Настю, которая кричала от испуга.
Яну подвели карего; он вскочил на него и впереди целой толпы пустился, что было сил, куда глаза глядят. Старуха стояла у окна, долго крестила сына и говорила панне Текле:
— Как бы чего не случилось!..
Опережая друг друга, шумя, настегивая лошадей, перепрыгивая плотни и канавы, летела молодежь в поля, а полями к лесам, на опушке которых надо было становиться, начиная охоту, чтобы пересечь зверю в бор дорогу.
Только что начинали расстанавливаться, как Ян, оставшийся один в ожидании опоздавших, услышал шелест в ближайших кустарниках.
В трех шагах стоял Бартош с блистающими глазами, почти упирая в него ружье со взведенным курком.
— Ни с места! Только ускоришь смерть себе, — сказал старик насмешливо. — Ну, молись, даю тебе минуту, пока не приблизились охотники.
Ян побледнел, дрожь пробежала по нем. Он догадался, кто стоял перед ним. Слишком гордый, чтобы даже в присутствии смерти показать боязнь, он машинально искал оружия, но оружия не было.
