приказу, рассеялись эти мечтания, и снова жаждой, ломающей жизни, наполнялось сердце.
Походило на то, что были в нем приливы и отливы. Приливало к сердцу, и оно жадно устремлялось куда-то вперед, в тёмную, неизвестную и манящую пучину, где плыли и обломки, и щепы, и мусор; потом, в отливе, оставалось сердце на мели и с горечью созерцало все размытое и искалеченное.
И вновь рождались тогда мечты очищения, и вновь приникали к душе горькие очищающие зовы.
Больше всего способствовала изменению настроений праздничная сумятица. Стояли январские святки, последние дни отдыха, часы катили шумно, и шум этот не давал оседать на сердце мечте. Было пестро и нарядно, все шумело и звенело в те памятные праздники. И уж конечно потому шумело, что все старое старилось, а молодое росло.
Те, которые считались еще недавно детьми, делались молодыми. Молодежь зацветала всюду, в каждом доме, цвела шумно, весело, беспорядочно и беспечно, больше всего шумно, потому что бродил в головах молодой вешний хмель.
Если раньше на Рождество было празднично, когда собирались тринадцатилетние, то теперь все подходило к восемнадцати и двадцати, все выравнивалось, бурлило и пенилось, и дом тети Фимы, как самый богатый в кругу родственников, забурлил и запенился более всех.
И раньше давались балы, теперь не было дня, когда балы не давались. Все росло, все требовало веселья и утехи, и милая тетя Фима изнемогала от хлопот.
Бесцеремонно юность собиралась на ее празднества, требуя беспрерывности их. Одна Нелли с ума сходила, желая выйти замуж и уехать за границу в том же году. Но подрастали Катя и Лена и, раньше бледные и некрасивые, распускались теперь как бутоны. А со стороны тети Наты тянулись неразлучные Кисюсь и Мисюсь, теперь беленькие институточки с удивленно-смешными, легендарно-наивными глазами. Это все были девицы, которые могли тоже мечтать о замужестве или, по крайней мере, любви к военному или студенту; но креме девчонок было немало и юношей, и среди них у тети Фимы студент юридического факультета Олег, носивший шикарную тужурку и золотой портсигар в кармане, а под боком смуглый Стасик, которого раз Павел прибил на лестнице, который теперь уже не без основания интересовался усами. Рассказывал Стась, что он будет архитектором, слыл еще за большого вольнодумца, и барышни боялись его за то, что он Писарева читал. А у тети Наты, в свою очередь, был уже готов еще юноша Степа, мечтавший о победах не на одном поле брани, ему бы давно следовало, по его словам, «застрелиться», но он кому-то в чем-то против этого «крепкое слово дал».
Так или иначе, одних родственников была куча, сколько же было просто знакомых, трудно было и счесть. Вздыхал, качая седой головой, старый родитель Нелли, на каждый вечер отсчитывал по хозяйству все новые кредитки, молясь только о том, чтобы праздники эти скорее «в тартарары» провалились.
Все были влюблены, это так полагалось; не было известно только про Павлика, в кого именно он. Скрывалось это под маской равнодушия, и удивлялась прелестная Лелечка Ильина, его прежняя пассия, отчего это он такой суровый и независимый стал.
Нелли, как всегда, чудила свыше меры, она влюблялась раз восемь в сутки, влюблена была, по ее словам, и в Павлика, который был «красив, как итальянец», и в юнкера Пришипина, приятеля Степы, даже к учителю логики она чувствовала влечение, и несмотря на то, что он, вопреки всякой логике, был женат на вдове.
— Я бы, кажется, сразу за четырех вышла замуж, — говорила она бесцеремонно и смеялась. — У одного глаза мне нравятся, у другого усы, у третьего манера говорить, а у преподавателя логика золотое пенсне.
Появились на балах и замужние дамы; завелось это потому, что одна из подруг Нелли успела за это время выйти замуж и, по недавности этого, считалась еще товаркой… Между прочим, появилась в кругу молодежи и Антонина Васильевна, жена учителя географии, в которую был влюблен штабс-капитан Карабанов. Но равнодушен и к ней остался Павлик, несмотря на то что все восьмиклассники за ней явно приударяли… Увлекался ею даже студент Олег, а Степа, мечтавший о самоубийстве, не ей ли свое памятное «крепкое слово» дал?
Вчера и балы сменялись посещениями театра. Как и в прежнее доброе время, в городском театре давались оперетки, молодежь собиралась в ложу, и теперь уж конечно без старых. Мало этого, теперь уж можно было заглянуть и в запретное фойе — полакомиться там сладкими пирожками. Хотя восьмиклассники и были все же еще гимназисты, но разве классный наставник мог решиться на замечание? В лучшем случае ему предоставлялось в такое время повернуть нос в уголок.
И аплодировать теперь было возможно без всякого стеснения. Олег и Степа бесцеремонно, в присутствии сестер, рассказывали о хористках — так рассказывали, что даже Нелли смущенно смеялась.
— Счастливые они, эти мальчишки, им дозволяется все…
На одной оперетке во время антракта Олег даже подвел к сестрам бритого человека, у которого щеки синели, как ультрамарин.
— Звонов-Задунайский, — провозгласил он и постучал папиросой по вензелям портсигара… А все девицы, и с ними Павлик, ощутили неловкость, смешанную с чувством почтения: ведь именно этот господин с плоским носом и синими щеками был премьер оперетки, соблазнительный герцог из «Корневильских колоколов».
— Эта рыженькая певичка премиленькая, — сказал раз за спиною Павлика Степа. — Я был у нее в гостях, она живет в меблирашках; я принес ей цветы, а она сама себе белье стирает. Толстый комик на нее претендует, а директор сбавил ей жалованье за то, что она…
Всего с минуту слышалась речь неустрашимого Степы, а сколько горького и неладного в мишурной опереточной жизни поведал Павел. Поглядел он на эту рыженькую, — со сцены смотрело на него совсем детское, кукольное личико с губами бантиком, с жиденькими бровями и вздернутым носом. Шла партия хора, и она что-то пела кошачьим голоском, все время боязливо косясь на дирижера. Руки и ноги были у нее тоненькие, как палочки, и чем-то беспомощным и обиженным веяло от нее.
«Тоже вот «любовь»…» — рассеянно думал он, проходя в антракте по коридору. Перед ним шла дама в темном изящном платье, блистая белизной шеи, распространяя беспокойный запах духов. Как-то не сразу, среди задумчивости, он приметил, что волосы у дамы были стриженые и вились. Потом в сердце ударило, что волосы рыжие, пахнуло в душу опасным, жутким, и он чуть было не крикнул: «Эмма!..» — но холодно и недоступно-покойно оглядели его синие сапфировые глаза, и сейчас же дверь литерной ложи перед ним закрылась.
Это, конечно, была Эмма, милая, несравненная Эмма, любовь которой осуждал закон. Она могла в это время уже жить в городе, она говорила, что ее муж переводится сюда, но она же приказала навсегда проститься, и не поэтому ли так далеки и холодны были ее глаза?
Стало больно колоть в сердце. Оно билось растерянно, проткнутое булавкой, ощущая в себе что-то постороннее. В следующем антракте Павел не пошел в фойе, остался сидеть один в ложе и рассеянно смотрел на публику, все чувствуя внутри себя уколы и боль, а потом стало ему казаться, что чьи-то глаза переносятся на него тлеющим отсветом, и он повернул голову вправо, а там была литерная ложа — и сейчас же плюшевая занавеска ее двинулась и задернулась, отчего душу Павлика снова обожгло.
Среди действия, когда шли на сцене какие-то веселые шутки, опять почувствовались на лице чьи-то взгляды. Снова Павлик вскинул глаза, в середине залы смотрели на него два глаза, сейчас же бледное лицо женщины отвернулось, и снова занавеску ложи тронуло ветром.
Это уж было странно. Это пугало и укрепляло жуткие мысли. Упал занавес и снова поднялся, и на сцену выбежала дородная примадонна, а вот в литерной ложе поднялся коротенький человек в пенсне, в гражданском генеральском мундире и солидно хлопал ладонями, причем певица отвесила ему поклон отдельно, а студент Олег шепнул Нелли:
— Это наш новый губернатор Драйс.
Хотя и мог и должен был ожидать этого Павел, он отодвинулся в глубину ложи. Дыхание оборвалось, как висевшее на ниточке. Стучало сердце, кололо в висках. Точно муха гудела или звенела в крови, точно в паутине была муха и билась.
Между тем Олег и Нелли продолжали беседу.
— Очень жаль, что отец вышел в отставку: губернатором теперь был бы он. — Нельзя было понять,
