в больничном халате. Может, родственница больного?»
— А откуда вы знаете, что я доктор?
— Папа мой лежал у вас.
«Папа лежал. С чем же? Если она меня знает, то с чем-то серьезным. Аппендициты, грыжи обычные проскакивают так, что врача своего больные не успевают разглядеть, не то чтоб заведующего. Значит, какая-то тяжелая болезнь. Но ни фамилии, ни болезни, ни места болезни. Желудок, печень ли? Можно было сказать, например: Иванов — или язва, или желудок. А она никакой информации не дала. Значит, что-то нехорошо. Должно быть, умер папа после операции. И меня она не по имени называет, а доктором. Скорее всего я оперировала, а он умер».
Уже выезжая на дорогу, Лариса спросила:
— А как фамилия вашего папы?
— Гибакуков. Год назад.
«Гибакуков… Гибакуков… В прошлом году…» Лариса еще раз взглянула на женщину в зеркальце и вдруг вспомнила. Вспомнила ясно, ощутимо, вещественно. Он лежал слева от двери на первой кровати и плакал. Да, пожилой мужчина, за пятьдесят, и плакал. «Что вы? Что с вами? — спросила тогда Лариса. — Болит очень?» А он даже не смутился, просто уперся в потолок глазами, полными тоски и ужаса, и Лариса, привыкшая к естественной боязни предстоящей операции, поначалу решила отказаться от нее. Хирурги очень не любят, когда больные так откровенно, открыто страшатся операции, — это почти всегда плохо кончается. Операция была необходима, и Лариса Борисовна стала успокаивать его первыми попавшимися доводами. Она сказала ему, что бояться операции — нормально, что в этом нет ничего необычного, что для человека было бы странно идти под нож без боязни, но это не более опасно, чем ходить по улицам: бывают ведь катастрофы, мы же ходим и не боимся…
Вокруг стояли врачи и сестры, а он совершенно не стеснялся своего страха. Страх был сильнее престижа мужчины.
Вскоре к Ларисе в кабинет пришел муж сидящей в машине женщины. Он сначала расспрашивал о болезни, о перспективах, о степени необходимости и риска, но ничего не говорил о боязни, страхе.
Ему не было страшно: раз надо — значит, надо.
А затем он положил на стол конверт, но Лариса взяла конверт и вернула ему, и у них началась странная беседа об экономике, о прибавочной стоимости, о том, куда и на что она идет. Они говорили о детских садах, школах, общественном транспорте и общественном питании. Он утверждал, что если ее, Ларисин, труд не будет соответствующе вознагражден, то и она, Лариса, не сможет по достоинству оценивать всю важность своего дела. Она же ему ответила, что работа врача не обесценится никогда. А он ей сказал, что пока деньги не превратились в фикцию и пока от них зависит уверенность человека в себе, оценивать труд людей нужно этим общим эквивалентом.
Это была дурацкая, долгая и неприятная дискуссия, но деньги ему она отдала и сказала, что пусть больной сначала поправится — плохая примета говорить о благодарности прежде дела.
Она все-таки оперировала, а потом начались осложнения. Ни одну процедуру он не переносил спокойно: плакал, кричал, когда было больно, когда делали укол, не давал промывать желудок… И умер. Он умер, сколько они ни бегали вокруг него, ни старались, ни страдали, ни уговаривали. Он как бы сам предопределил свою судьбу.
Конечно, она прекрасно помнит… Конечно, эта женщина и не вздумает напоминать ей обо всем, что было тогда. И Лариса — тоже.
Машину остановил милиционер, попросил права, прочел и, ничего не сказав, подошел к машине, открыл дверь и спросил:
— Товарищи, вы знаете, как зовут водителя?
— Лариса Борисовна, — ответила Гибакукова.
— Благодарю вас — Милиционер повернулся к Ларисе, отдал права, козырнул и сказал: — Извините. Можете следовать. Желаю удачи.
— А в чем дело? — спросила Лариса.
— Проверка. Кого везете. Знаете ли вы их.
— То есть? Не понимаю.
— Ну, если за деньги, незаконный промысел.
— А если б и не знала, просто решила подвезти — бесплатно?
— Вот тогда бы и узнали, тогда бы и разобрались. Лариса села в машину. Женщины спросили, не взяли ли штраф, не ввели ли они Ларису в неожиданный расход. Лариса успокоила, и они поехали дальше. Полуобернувшись к женщинам, Лариса сказала:
— Вам где удобно сойти?
— У метро, Лариса Борисовна, пожалуйста.
— Хорошо. А вы тоже стоите в очереди?
— Муж. Я его подменяла.
— Я помню вашего мужа, но не встречала его здесь.
— Это ж вавилонское столпотворение. Разве увидишь?
— А как его зовут? Столкнемся, а имя-то я и забыла. Неловко.
— Дмитрий Матвеевич.
Около метро Лариса высадила своих спутниц и поехала к гостинице. Большой, роскошный подъезд, резные двери, толстое стекло — здание было старой постройки.
При входе маячили солидные, импозантные, как униформисты в цирке, швейцары. У двух стоявших в дверях были идеально ровные прически с проборами. Один из них обратился к Ларисе:
— Вас ждут?
— Конечно.
— Будьте любезны, пройдите в бюро пропусков, предъявите документы, вам выпишут пропуск, тогда пройдете.
— А где бюро пропусков?
— Обойдите дом, оно с другой стороны.
— Это ж полкилометра!
— Что поделаешь…
— Разрешите, я позвоню и он вам все скажет.
— Гражданочка, не теряйте времени. Каждый занимается своим делом.
В бюро пропусков была очередь из четырех человек, а девочка, выписывающая их, одна. Нет худа без добра: благодаря неожиданному препятствию Лариса обнаружила, что оставила паспорт дома. Пройти-то можно и по водительским правам. Но за паспортом все равно надо ехать: на машину без него уж точно не запишут.
Уполномоченная разрешать проход в гости и впрямь не стала создавать лишних проблем, она удовлетворилась водительскими правами.
Лариса прошла во входные врата. У следующей же двери она торжественно вручила пропуск такому же, как и первые два, импозантному, украшенному галунами, позументами и сединой стражу.
Наконец, лифт, холл, коридор, номер.
Она извинилась перед профессором за опоздание. Они вначале посетовали по поводу сложности системы пропусков и затем перешли к диссертации. Замечания были незначительными, переделывать ничего не надо было, работа понравилась. Оппонент сказал, какие вопросы он задаст при защите, попросил Ларису записать их и подготовиться. Потом они заговорили о своей работе, об отделениях, больных, операциях. Беседовали уже не оппонент и соискатель, не профессор и рядовой врач, даже не мужчина с женщиной, а хирург с хирургом. Они говорили о недостатках, вспоминали, где лучше, чем у них, организовано их общее дело. Они жаждали порядка и боялись порядка. Старый мудрый врач размышлял не как профессор, не как руководитель большой клиники, а как хирург, подводящий итоги, перепробовавший разные приемы и методы руководства, разные методы и способы лечения, разные способы и подходы в разговорах с больными, разные подходы и манеры в обращении с коллегами.
Он говорил о том, как понимает жизнь и работу к концу своего пути:
— Различные запреты в работе наших хирургических отделений должны быть очень относительными,
