патриотизма.[236] Впрочем, в этом последнем отношении Герцен поступил еще решительнее, начистоту причислив себя к 'русским независимым, то есть не несущим на себе креста патриотизма', и объявив, что он никогда 'терпеть не мог патриотизма', потому что 'это самая злая, ненавистная добродетель из всех'.[237] Вообще, кого-кого только не выкликал в это время «Колокол» из недр России! На его страницах беспрестанно фигурировали и «друзья- юноши», и «друзья-крестьяне», и «друзья-офицеры», и «друзья-семинаристы», которым 'терять нечего', и «сестры-женщины», и «братья-солдаты», и «братья-старообрядцы» и наконец даже какой-то 'многоуважаемый инок'. Все эти друзья и братья с пафосом приглашались отречься от русского государства и восстать с поляками и за поляков.
Но увы! разочарование «Колокола» настало даже гораздо скорее, чем можно было предполагать. Адрес на имя великого князя Константина Николаевича, подтасованный Варшавским Отделом Земли и Воли, появился без подписей в «Колоколе» в конце 1862 года. Но спустя короткое время, на страницах европейских газет раздался протест русских офицеров, расположенных в Варшаве и Польше, протест, покрытый множеством подписей и отвергавший всякую солидарность с подложным адресом. 'Печатая документ, содержание которого для нас столь же неприятно как и бесчестно, говорилось в этом протесте, г. Герцен находит достаточным засвидетельствовать одним своим личным ручательством достоверность и подлинность письма, цель которого выставить нас изменниками Государю, отечеству и долгу. Г. Герцен, по своей заботливой услужливости, от которой мы просим его освободить нас, нашел нужным давать советы относительно обязанностей нашего положения. Мы не просили его об этом и желали бы избавиться от таких попечений. По его мнению, честь наша требует, чтобы мы помогали оружием всякому беспорядку, всякому стремлению, которое враждебно правительству и общественному порядку. — Честь не допускает измены присяге, добровольно принятой. Наши обязанности в Варшаве таковы же, как и везде: верность Императору и установленным законам'.
Но несмотря на этот протест, перепечатанный и в самом «Колоколе», журнал этот не переставал уверять, что подложный адрес вовсе не подложен, и что напротив, протест составлен подневольно и подписывался по принуждению начальствующих лиц. Эти уверения, вопреки очевидной истине, долго еще продолжались в «Колоколе» со слепым и чересчур настойчивым упорством. Но это упорство имело в виду уже не Россию, а Европу, на которую нужно было напустить тьмы и мглы, так как в европейской печати все сильней и дружней раздавались голоса, призывавшие западные державы к крестовому походу против России. — 'Мы (т. е. Англия) должны соединиться с Францией и поддержать Австрию!' вопиял 'Morning Post' (февр. 24), в то время как «Колокол» усердно переводил и перепечатывал эти строки: 'Австрия и Англия обе должны требовать освобождения Польши… Россия
Открылись военные действия против повстанцев. Офицеры и солдаты честно исполняли свой долг. 'Братья старообрядцы' не вызвали казаков из Польши, а сами стали присоединяться волонтерами к русским летучим отрядам; 'русские сестры' тоже не сделались Миниными по рецепту «Колокола», а употребили 'силу любви' своей на ухаживание за ранеными в госпиталях Западного Края, в качестве сестер милосердия, на складчины в пользу их и семейств русских людей, священников да крестьян, замученных повстанцами, — словом сказать, дело сорвалось, не выгорело, воззвания пропали втуне, обманчивые надежды лопнули, — и вот, «Колокол», разражается иеремиадой, которую так и озаглавил «Плачем»: 'Ну, солдатики, вы хорошо отслужили вашу службу в Польше! Не забудьте и дома, как вы весело жгли господские усадьбы, какова попили винца из панских погребов, каково поразбивали сундучки с их добром, 'при всем блеске пожара'. Не все же поляков да поляков — вы уж не оставьте вашей милостью и наших-то, русских'. Тут же вопиет он, что 'пора пасть России' и в заключение обращается с проклятием: 'Что же вы, анафемы сделали из всех усилий наших!? Все, что мы лепили по песчинке, смыли ваши помои, унесла ваша грязь, и через пятнадцать лет я снова, идя по улице, боюсь, чтобы не узнали, что я русский'[241]… Слепая злоба его тут же необузданно предается фельетонному кощунству и глумлению над мертвыми, над памятью человека, случайно захваченного по дороге и с варварской жестокостью замученного жандармами-вешателями единственно за то только, что был одет в русский жандармский мундир.[242]
Эта же злоба не раз предавала поруганию имена тех русских, которые за границею делали денежные складки в пользу наших раненых солдат и семейств убитых; зато имена поляков, казненных за тайные убийства, с благоговением вписывались в 'святые мартирологи' «Колокола». Складки эти были тем более прискорбны лондонским эмигрантам, что касса русского 'фонда на общее дело' давно уже не обогащалась никакими посторонними приношениями и с каждым днем пустели все более и более. Напрасно «Колокол» без числа взывал о пожертвованиях 'в общий фонд' и 'на общее дело' — ему уже никто не откликался из русских. Но признаваясь, что никто не хочет более жертвовать в пользу 'Земли и Воли', Герцен в следующем же нумере впадал в странное противоречие с самим собой, самонадеянно уверяя, что 'говорить о силе общества 'Земли и Воли' неуместно',[243] и это в то время, когда названное общество выпрашивало у варшавского ржонда
Вместо недавних заигрываний, на русское войско посыпались всяческие клеветы, и Россия стала обзываться в презрительном смысле уже 'казарменной, гвардейской и армейской Россией'.[244] Г. Огарев распинался в неоднократных уверениях, что стотысячное русское войско в Польше 'грабит хорошо, а дерется плохо и оттого не может сладить с двадцатью тысячами повстанцев',[245] что солдаты наши еще 'кое-как держатся в перепалке на дальнем расстоянии, но так как у поляков пороху мало, и они жалеют зарядов и сейчас берутся за косы, то наши солдаты большею частью разбегаются по деревням, где они грабят и убивают всех без разбора'.[246]
Чуть, бывало, зайдет речь о варварстве русских войск в какой-либо деревне и над каким-либо польским помещиком, сейчас же следует сожаление, что корреспондент позабыл название деревни и имя помещика, но зато отлично помнит все до единой русские фамилии! «Колокол», в своем слепом усердии к польскому делу, договорился наконец до Бог знает каких нелепостей, вроде заявления, что должность министра внутренних дел у нас занимает какой-то Келлер,[247] когда всему свету было известно, что портфель этого министерства принадлежал тогда г. Валуеву, или что польских помещиков арестовывают за то, что они 'противу царского указа отпустили усы и бороды',[248] что наш известный русский и православный генерал Иван Федорович Ганецкий есть поляк и называется Владиславом Казимировичем или Казимиром Владиславовичем, что на постах и караулах при железнодорожных станциях весь строй постоянно бывает пьян и, не выходя из фронта, производит насилия, грабежи и бесчинства над пассажирами, что в Вильне не видать солдат иначе, как пьяных, что очень много офицеров и нижних чинов перешло к инсургентам за плату 30 руб. в месяц и что, вообще,
