Хоровод воды

пойми: люди не меняются, слезы мокры по-прежнему, водка по-прежнему горька, а любовь – безмерна. Забудь все, что говорила тебе мама, постарайся увидеть, как отец плачет в опустевшей квартире, вспоминает летний день, банальное: Девушка, а сумку не помочь поднести? – раскосые глаза, татарские скулы, первую ночь любви, марш Мендельсона, твой первый крик, как возвращался из экспедиции, а Таня – твоя мама Таня – ждала у окна, как обнимал и нащупывал под халатом маленькие грудки и постепенно уходили мысли о Лёльке и изменнике-брате, как он сам не заметил, когда понял: эта женщина – его жена, он любит только ее. Эта девочка – его дочь, он за нее в ответе.

Зачем, спрашивает себя Саша Мельников, зачем я пошел провожать Лёльку в роддом, знал бы – ни за что, ни за что, пусть я и любил ее когда-то, пусть Васька бросил ее беременную, пускай, пускай.

Таня, Танечка, зачем ты оставила меня?

С ЭТОЙ СУКОЙ,

мама, он пошел в роддом с этой сукой, с этой прошмандовкой, мандавошкой, давалкой его брата, бывшей его невестой, блондинистой блядью, Брижит Бардо хреновой. Все эти девять месяцев он шлялся к ней, мама, и плевать мне, что не ебал, лучше бы ебал, раз на то пошло, потому что эта толстоевщина, эти интеллигентские сопли, эта любовь-морковь, мама, а когда она позвонила ему, ах, у меня схватки, и он понесся на другой конец города на ночь глядя, я собрала вещи, мама, и вот я здесь, и я не вернусь туда.

…а за окном московская ночь, когда-то манившая приключениями, похождениями, огнями ресторанов и Тверской, светом фар, приглушенными стонами, его языком в моих губах, его пальцами у меня между ног…

Спит уже моя бабушка Джамиля, сплю я, трехлетняя, напуганная, и только моя мама, двадцать один год, молоденькая еще девчонка, лежит на кухонной раскладушке и снова и снова втыкает в себя три сложенных щепотью пальца, закусив губу, закрыв глаза, представляя моего отца и обещая это в последний раз, больше я о нем и думать не буду, и когда судорога скручивает тело, все-таки не выдерживает и кричит.

Тут я просыпаюсь, начинаю плакать, мама подходит ко мне, в глазах у нее – слезы.

29. Особый вой

Как всегда, первые дни после выхода из запоя невозможно было вспомнить. Потом, как сквозь толщу воды, проступили какие-то люди в белых халатах, блик солнца на трубке капельницы, мертвый экран телевизора, встревоженное лицо Димона. Мореухов страдальчески морщился, картинно смежал веки и, закрыв глаза, соображал, сколько же дней отсутствовал на этот раз.

На дворе уже март – надо же! Пережил еще одну зиму.

Всегда боялся умереть зимой.

Почему-то всегда вспоминал, что сестра его матери Полина умерла блокадной зимой в Ленинграде – еще девочкой. Дома об этом никогда не говорили, и узнал Мореухов случайно, когда ему было лет десять.

Вот он и радуется, что зима прошла. Лежит под капельницей, прикрыв глаза, и представляет себе, как его брат Никита возвращается домой.

Вот он идет от гаража по весенней улице, заходит в подъезд, поднимается на лифте. Удачный день, хороший контракт, к Даше съездил, в офисе провел совещание – что там еще делают бизнесмены в офисе? Ах да, заработал немного денег. Тысяч пять зеленых. Такое вот «немного».

И вот, значит, приходит Никита домой, думает: Сейчас расскажу Маше, как у меня все круто, а Маши нет дома, даже в кресле ее любимом нет. Успешные сильные мужчины в пустую квартиру возвращаться не умеют. Их силе нужны зрители, это мне для слабости хватает неба над головой, я оттуда – как на ладони. Потому и живу один, а Никита один не привык, ему неуютно.

Он раздевается, нюхает вспотевшие подмышки – бизнесмены ведь тоже потеют, правда? – и отправляется в ванную. Наверняка он стыдится своего тела, наверняка ему не нравится запах пота. А мне вот нормально, и запах пота мне нравится, и запах моей квартиры нравится: смесь прокисшего пива, грязного мужского тела, стухшей еды, невынесенного мусора, спермы, присохшей ко дну ванны. Запах жизни. Вот поэтому я не люблю мыться.

На самом деле Никита мыться тоже не любит. До сих пор его раздражает прикосновение воды к коже, как в детстве. Но, конечно, он не может себе такого позволить и потому идет в ванную – и тут случается чудо. Никакой душ он не включает, а вместо этого садится на пол. Как есть голый, садится на кафельный пол, прямо на дорогую испанскую плитку, обыкновенной голой жопой, поросшей светлым жестковатым волосом. Садится и сидит, а потом начинает раскачиваться, и закрывает лицо руками, и сам не знает, что с ним случилось.

Зато я знаю. Это – момент истины. Он наконец-то остался один – без своего бизнеса, без офиса, без жены, без любовницы, без одежды. И теперь ничто не защитит его от страха.

Чего он боится? Налоговой проверки? Внезапной болезни? Падения цен на нефть? Неизбежной смерти? Воды в ванной? Он не знает, он боится даже задать себе этот вопрос – и потому начинает выть. Сорокалетний голый мужчина, обхватив голову руками, воет в пустой квартире – не как волк на луну, не как зверь, попавший в капкан, не как женщина, потерявшая ребенка, – нет, совсем иначе.

Это особый вой, который Господь придумал специально для успешных мужчин, лицом к лицу столкнувшихся со своим страхом.

И если бы я каким-то чудом оказался рядом, я бы обнял его и сказал: Мы все-таки братья, ты – такой же. Давай повоем вместе! Я бы выл вместе с ним, мой страх и его страх. Мы сидели бы рядом и говорили без слов.

Жалко, что чудес не бывает, – и попади я вдруг туда, я увидел бы только уверенного в себе, сильного и успешного мужчину.

Мужчину, который так боится своего страха, что не может ни заплакать, ни завыть.

– Если признаться честно, я все-таки немного боюсь, – говорит Никита. – Ну, в смысле, что Машка узнает.

– Она же у тебя умная баба, – отвечает Костя. – Если и узнает, сделает вид, что не узнала. Как Ксенька. Ты думаешь, она про Наташку, Катьку и Сонечку не догадывалась? Наверняка догадывалась. Но молчала. Не разводиться же в самом деле из-за таких пустяков. Кинул мужик пару палок на стороне – ну и ладно. Ты лучше про Дашку свою расскажи, все ж таки впервые по-настоящему оскоромился, любопытно – чем она тебя взяла?

Никита ковыряет палочками невообразимую японскую еду в квадратной тарелке. Да уж, тут вам не «Азия-кафе». В меню половина названий вообще непонятны. Костя говорит: японский фьюжн.

– Ну, я даже не знаю, – тянет Никита, – наверное, тем, что молодая. Красивая. Трахается хорошо. А ты что ожидал услышать?

– Подробности какие-нибудь, – оживляется Костя, – сиськи там, ноги от ушей… или вдруг она в постели такое выделывает, что мы раньше не видели? У меня вот гимнастка однажды была – так она с хреном внутри могла на шпагат сесть!

– И как ощущения?

– Да ничего особенного, – признается Костя, – но смотреть прикольно. Ты же знаешь, я люблю, чтобы ног было побольше.

Никита пытается вспомнить Костиных любовниц. Да, в самом деле, все они были неизменно модельного вида – высокие, длинноногие, с маленькой грудью и нарисованным кукольным лицом.

– Даша тебе не понравится, – убежденно говорит он.

– Старик, – восклицает Костя, разливая сакэ по рюмкам, – ты же меня знаешь! Для меня жена друга – это святая корова! В смысле – телка! Даже если не жена, а любовница.

– Какая она мне любовница, – отвечает Никита, – мы просто иногда трахаемся, вот и все.

– А деньги ты ей даешь?

– Нет, конечно, ты что? – удивляется Никита, – она кто, по-твоему? Проститутка?

– По-моему, она двадцатилетняя девушка, которая спит со старым козлом. И если тебе нравится с ней спать, ты должен постараться этот возрастной дисбаланс чем-то компенсировать.

– Да ей ничего не нужно, – неуверенно возражает Никита.