верить не хочется. Ирина наша, Ганская, ты же знал ее, погибла. Понимаешь, в пробеге этом чертовом, подробностей еще сами не знаем, даем некролог, она ведь от вас ездила с ними, так что, может, и твою подпись поставить? Или как? А то можно совместно...
Он еще что-то говорил, но Луговой не слышал. Он видел перед собой лишь испуганные, полные слез Катины глаза, белый лист, который она держала в руке, и где-то дальше, в сумерках комнаты, Алешу, открытую дверь в приемную, дождь за окном...
— Хорошо, я подпишу,— глухо сказал он и положил трубку.
Затем неторопливым движением взял из рук Кати лист, не видя написанного, поставил свою подпись и протянул Алеше. Катя почти выпихнула посланца из кабинета, вышла вслед за ним, плотно прикрыла дверь.
А он тяжело опустился в кресло и продолжал сидеть в совсем уже темной комнате, тишину которой нарушал лишь дробный стук дождя за окном. Он сидел так бесконечно долго, не шевелясь, не меняя позы.
В комнате все было темно, неподвижно, беззвучно. А перед мысленным взором его проносился стремительный, яркий, шумный вихрь, словно на цветной киноленте разворачивалась их недолгая с Ириной жизнь.
Только радостные, только светлые ее мгновения. Сито времени отсеивает горькое и тяжелое, оставляя в памяти лишь радостное и хорошее.
Он вспоминал Ирину веселой, смеющейся, счастливой, влюбленной, их редкие минуты близости, их редкие минуты уединения.
И последний их день, тогда, в осеннем саду, и мечты о поездках к морю, которым никогда не суждено ,было сбыться, о чем и тогда оба знали, и ее веселый возглас «ух и заживем!». И тот прощальный звонок, когда она сказала: «Я очень люблю тебя»...
В этом месте цветная лента воспоминаний становилась черно-белой, черной...
Вот тот ее звонок, ее слова и свой сухой, казенный ответ, брошенную трубку он не сможет забыть никогда.
Если бы Луговой умел плакать, он, наверное, разрыдался бы. Но он не умел.
Он по-прежнему сидел во мраке неподвижно, устремив взгляд далеко за стены этой комнаты, за грань ушедших дней, которых уже не вернуть...
Была ночь, когда он наконец встал, надел плащ и тяжелым шагом вышел из кабинета. В приемной горела настольная лампа. Катя сидела, как всегда, за своим рабочим столиком, заплаканная, растрепанная, некрасивая.
Она посмотрела на него. В глазах ее были отчаяние и ужас. И ему вдруг стало спокойней, теплей на душе. Он подошел к ней, погладил по голове, пробормотал: «Ничего, Катя, справимся...» — и, постояв немного, вышел.
...Подробности Ирининой гибели стали известны позже. В горах колонну мотоциклистов застал буран. Но они продолжали путь по обледенелым дорогам. Ирина, едва добравшись до жилья, написала корреспонденцию для «Спортивных просторов», свою последнюю корреспонденцию. И, чтобы она успела в номер, несмотря на ночь и буран, поехала на почту. И не вернулась. По до'-роге сорвалась в пропасть...
Журналисты, представители одной из самых, если верить статистике, «смертных» профессий, умирают не только от инфарктов. Они гибнут на войне, в автомобильных и авиационных катастрофах, в джунглях и пустынях, во время испытаний и опытов... В любых горячих точках планеты, на любых трудных и опасных участках, куда зовет их нелегкая, но прекрасная их профессия, чтобы рассказать людям о людях...
ГЛАВА XIV. ЧЕЛОВЕК СРЕДИ ЛЮДЕЙ
С того вечера прошло почти полгода. Пролетели в обычной журналистской круговерти, в командировках, в волнениях, в хлопотах, заботах, радостях и огорчениях.
Шла жизнь. Напряженная, радостная, тревожная. Жизнь журналиста.
Осенние дожди и туманы, зимние метели и снегопады уносили, стирали воспоминания. Но забыть Ирину Луговой не мог. Ее несправедливой гибели. Гибели — не смерти. В двадцать пять лет не умирают — гибнут.
Все в жизни постепенно утихает, восторг переходит в тихую радость, отчаяние в грусть. Человек порой сам удивляется, как можно пережить такое, не умереть, не сойти с ума. Не умирает, не сходит. Продолжает жить, работать, заниматься делом. А страдание, тоска постепенно проходят.
Но порой, на мгновение вынырнув из омута своих неисчислимых, неотступных дел, Луговой переводил дыхание и в тишине этих спокойных мгновений особо остро ощущал потерю.
Да и слов своих, сухих последних слов, обращенных |к Ирине, он так никогда и не смог себе простить. И еще одного. Люся очень изменилась за последнее время. Словно пронесся по их семейной жизни ураган. Пронесся, улетел дальше, а на смену ему пришли безветренная голубизна небес, покой теплой земли.
Она перестала устраивать ему сцены, придираться и ссориться по пустякам. Дому и Люсе-младшей она уделяла теперь очень много внимания.
Оставшись одиноким, без Ирины, Луговой особенно тянулся к спокойной, уютной семейной жизни, которой последние годы был лишен. Ныне он спешил после работы домой. Его ждали там отдых и разрядка.
Он не раз задумывался о причинах перемен в Люсином поведении. То ли был у нее криз, который бывает у женщин, то ли она поняла свою неправоту, а быть может, у нее у самой был какой-то роман. Или, наоборот, она решила, что подозревать его в изменах нелепо? А может быть, просто устала — годы брали свое — и надоело ей портить жизнь себе и ему без толку?..
Ответа он не нашел, но, так или иначе, их любовная лодка, не разбившись, вошла в тихую гавань. И это-то особенно жгло Лугового — словно благосклонная к нему судьба свела его с Ириной в плохие по Люсиной вине времена, а когда с женой все наладилось, безжалостной рукой убрала Ирину с его пути. Мол, сделала свое дело, помогла пережить трудный период, а теперь прочь с дороги!
Было в этом что-то чудовищно несправедливее по отношению к Ирине. А жизнь брала свое, уводила от тоски, от воспоминаний...
И вот, подобно тому как два года назад в Инсбруке, он стоял теперь на зимнем стадионе Сальпаусселькя в Лахти, где проходило первенство мира 1978 года по лыжному спорту.
Позади остались снежные пейзажи за вагонным окном, словно обернутые ватой провода вдоль железной дороги, спаянные голубым морозом лесные массивы, а потом гигантские валуны, скованные льдом бесчисленные озера, аккуратные фермы под пухлыми сугробными крышами.
Лахти — один из больших финских городов, а вообще-то, маленький, по-северному сурово- прекрасный — уютные чистенькие домики и высокие современной архитектуры дома, умело вписанные, в природу, в снежные невысокие склоны, сосновые рощи, гранитные обкатанные глыбы.
Городок, устремленный в будущее, подобно тем трем ласточкам с монумента на главной площади, что несутся в бреющем полете к дальнему светлеющему горизонту.
Как и другие журналисты, он остановился в великолепном многоэтажном отеле «Валтакулма».
Начался чемпионат. Началась обычная суета. Помимо главного — соревнований, непрерывной чередой следовали пресс-конференции, приемы, встречи, экскурсии, на фабрику знаменитых лыж «Ярвинен», например, беседы, посещения спортсменов, интервью.
Днем — соревнования, вечером — приемы, ночью — составление отчетов и корреспонденции, на заре—передача по телефону.
А сон, а отдых? Чего не было, того не было. ...Луговой внимательно следит за лыжниками. Отсюда, с журналистских трибун, хорошо видны различные участки трассы — на склонах холмов, в долинках, на мостиках. И поскольку одни спортсмены намного опережают других, то создается впечатление, будто они
