отнимает! — сказала с горем и возмущением девочка.
Мишка так был поражен ее словами, что на минуту даже застыл. Маричка ли это? Куда девались смешинки, всегда сверкавшие в ее глазах? Что-то новое, беспредельно печальное затаилось в их синеве. Лицо строгое, отрешенное, будто из Марички вынули душу. Неужели она перестала верить деве Марии? А может быть, Маричка ничего не говорила и все это лишь почудилось? Нет, не почудилось! Ведь она правду сказала. Правду! Она просила святую Марию. Он будто сейчас слышит ее молящий шепот. Мишке стало страшно. Неужели пан бог не поможет маме? Но Мишка только на него и надеется!
— А вот и поможет! Поможет! — закричал он в каком-то исступлении. Он готов был избить в эту минуту Маричку. Но она вдруг заплакала, опустила голову, худенькая, поникшая, безучастная даже к играм.
Постояв так минуту, Мишка побежал в церковь, да так быстро, точно боялся потерять по дороге надежду на исцеление матери. Хорошо еще, что не закончилась там служба! Он протиснулся ближе к паперти, стал на колени, горячо и страстно зашептал:
— Пане боже! Дева Мария! Святое рождество! Помогите маме! Пусть она уже не будет похожа на Весну!.. Сделайте хоть так, чтоб она могла ходить. Помогите ей, святая Мария! — он не отрывал от иконы сверкавших надеждой глаз. — И еще… прошу, Маричке помогите… чтоб возвернулись к ней смешинки… А злого Ягнуса накажите, пане боже!..
Поп говорил проповедь, но Мишка ничего не слышал.
— Если б вы молились, как молится это дитя, то пан бог остановил бы большевиков-антихристов, — продолжал пан превелебный. — Преградил бы путь красным!
А Мишка все шептал и шептал. Взор его был устремлен вверх, на небо.
Он очнулся, когда в церкви уже почти никого не было. На душе у него полегчало: теперь маме станет лучше.
Мишка вышел на улицу и тут же столкнулся с мальчишками.
— А вот и ты. А мы тебя искали, — обрадовался Петрик. — Ты был в церкви? А я не успел… Я так кататься хотел, — оправдывался он, — вот треснуть! Что ж теперь будет? — чуть не плакал малыш.
Веселый Юрко, как всегда, пришел ему на выручку.
— Давай пойдем колядовать к пану превелебному. Может, и грехов у тебя меньше станет. Да и вкуснотой оттуда так и несет!
— Может, и калача дадут, — уже с надеждой сказал Петрик.
Мишка последовал за мальчишками: ему так хотелось принести маме что-нибудь вкусное!
Вечерело. Солнце быстро садилось за снежные вершины Карпат, будто кто его поймал в сети и тянул вниз. Мороз стал злее. Он поджег веснушчатые щеки Юрка, залез под худые и легкие кожушки к Петрику и Мишке.
Дети гурьбой подошли ко двору пана превелебного и вдруг все, как по команде, замедлили шаг: у ворот стоял жандарм. Он охранял панов офицеров, которые праздновали рождество в доме священника.
— Назад! Нельзя! — скомандовал часовой.
Дети молча отступили, затем бросились бежать.
— Вот тебе и калачи! — с грустью произнес Мишка.
Мальчики только сейчас почувствовали, что проголодались.
Возвращались домой без прежнего веселья.
Ночь щедро засеяла звездами темный небосвод.
Неожиданно вдали что-то блеснуло, будто молния озарила небо, — раздался взрыв такой силы, что задрожала под ногами земля.
— Треснуть мне, я ни разу не слыхал, чтоб зимой гремело! — испуганно произнес Петрик.
Где-то за селом застрочил автомат. За ним другой, третий…
— Может, д-домой побежим? — предложил Петрик.
— Глядите, глядите! А зарево какое на небе! Будто все чабаны враз костры разожгли! — воскликнул Юрко.
Мальчики не двигались, пораженные невиданным зрелищем.
Из хат повыходили на улицу люди. Стояли кучками и тоже наблюдали за отсветом дальнего пожара. Дети подошли поближе к взрослым. Может быть, они знают, что там полыхает вдали.
— Кажись, тоннель подорвали, — сказал вполголоса бородатый гуцул. — До-о-брый подарок поднесли партизаны фашисту к рождеству.
— А то не бараки ли горят, где стража живет? Больше гореть там нечему, — заметил другой.
— Слышишь, Юрко! Тоннель подорвали! — крикнул Мишка, не в силах сдержать свою радость.
— А кыш отсюда! — оглянувшись на мальчишек, сердито проворчал бородатый гуцул. — И им все нужно знать, бесенята!
Дети как горох рассыпались в разные стороны. Юрко пронзительно свистнул, и через минуту они опять были все вместе.
— Тоннель… Подорвали… Это им за Палия… — волнуясь, зашептал Мишка. — Они отплатили… Я знаю…
Он вспомнил слова дедушки: «Мы заткнем глотку тому черному тоннелю. Отплатим за тебя, Палий!..»
Мишку охватило непреодолимое желание — рассказать сейчас друзьям, как погибли Палий и партизаны, не успев подорвать тоннель. Хотелось поведать мальчикам о дедушкиной клятве… О том, что не нарушили клятву партизаны… Но ведь Мишка давал слово. Он должен молчать!
— Они отплатили! Отплатили!.. — повторял Юрко, обнимая друзей. У него на глазах выступили слезы. Не беда! Ночью их никто не заметит! — Я бы тоже хотел… вместе с партизанами…
— Видели? Сразу огонь, а потом — тра-ах, та-тах! — и нет тоннеля! Видели? Будто пистоль Довбуша выстрелил! — восхищался Мишка.
— А мне, хлопчики, и калача уже не хочется. И тепло-тепло стало, вот треснуть! — заверил всех Петрик.
— Эй, мала куча! — вдруг крикнул Юрко, повалил Мишку и Петрика, кинулся на них сверху.
Дети и про голод забыли. Они кувыркались, смеялись.
Неожиданно из-за хат вынырнули конные жандармы. Люди рассыпались кто куда. Мальчики забежали в чей-то двор, спрятались за забором из ивовых прутьев. Мимо пронесся жандарм, крикнул кому-то:
— Стой!!! — и выстрелил.
Послышался приглушенный крик.
Юрко заглянул в щелку забора.
— Глядите! Вот проклятые! Увели кого-то! И не одного…
Улица быстро опустела. Притаилась.
Гафия долго ждала сына. Она чувствовала: эти часы — последние в жизни.
— Мишко, сынок! — шептала мать чуть слышно.
Сегодня после обедни ее навестил дедо Микула. Он опять принес ей в узелке горсточку сахара.
— Зачем это вы, нянё, — протестовала Гафия слабым голосом. Она знала, сколько старику пришлось потрудиться, чтоб принести ей такой гостинец. — Не надо мне уже ничего, нянё. Умру я скоро…
— Вот тебе и на! — скрывая тоску и тревогу ободряюще воскликнул Микула. — Рано тебе, Гафия, о смерти думать. Ведь тебе недавно только тридцать семь исполнилось. Что ж тогда мне, старику, говорить? — И, подсев поближе, горячо и уверенно продолжал: — Уже скоро, дочко, жизни нашей полный поворот наступит. Потерпи еще немножко. Русские все ближе к нам подходят. Слыхала бы ты, какую сегодня проповедь говорил пан превелебный. По всему видать — перемену чует. Крепись, дочко, будет перемена. Да еще какая!
И старик, как, бывало, маленькой, ласковым голосом рисовал Гафии картины близкого будущего. С мироедами да с хортистами будет покончено. Хватит! Власть народной станет! Мишка в школу пойдет. Врачи будут лечить Гафию бесплатно. Они обязательно поднимут ее на ноги. Старый Микула в этом уверен! Ойо- гов! Она еще тропотянку[23] плясать будет, как молодая дивчина!
