Но паника никогда не руководила поступками Крейбенста Вехса, и никогда не будет. У него не было и нет никаких иллюзий и заблуждений относительно природы бытия, никаких сомнений относительно своего собственного предназначения, и ни одна минута его Жизни, далее по зрелому размышлению, не нуждается в переосмыслении.
Жить со страстью.
Жить ощущениями.
Если он будет трусить, то никогда не сможет жить со страстью, потому что паника не позволит ему совершать Дерзкие, захватывающие поступки и экспериментировать с ощущениями. И он не позволит этой таинственной женщине напугать себя.
Ожидая, пока стихнет сердцебиение и придет в норму дыхание, Вехс машинально вертел в руке отвертку, любуясь ее широким тупым концом.
Едва Вехс вошел в кухню, даже прежде, чем он успел заговорить, Кот поняла, что с ним произошли какие-то перемены. Он разительно отличался от того Вехса, которого она знала до сих пор. Убийцей овладело какое-то иное, чем раньше, настроение; Кот не сомневалась в этом, хотя внешне перемена была столь незначительна, что она вряд ли взялась бы перечислить те признаки, которые указали ей на это.
Вехс приблизился к столу и, казалось, вот-вот сядет, но в последний момент он почему-то передумал и остался стоять в двух шагах от своего стула. Нахмурив лоб, он некоторое время молча разглядывал ее.
В правой руке убийцы Кот заметила отвертку. Пальцы Вехса безостановочно вращали резиновую рукоятку, словно затягивая какой-то воображаемый шуруп.
Там, где он прошел, остались на полу комочки свежей грязи. Удивительно, как это он вошел в собственный дом в грязных ботинках?
Кот чувствовала, что не должна говорить первой. В эти тревожные минуты все слова могли поменять свои значения, так что даже самое невинное замечание могло подтолкнуть Вехса к импульсивным, непредсказуемым действиям.
Всего несколько минут назад она отчаянно желала быть убитой быстро, и даже намеренно пыталась нащупать ту особую струнку, которая заставила бы Вехса поддаться своим инстинктам убийцы. Кот даже обдумала как, несмотря на наручники и цепи, лучше всего осуществить самоубийство, а теперь сама удерживала язык за зубами, боясь хоть чем-то рассердить его.
Очевидно, даже погрузившись в пучину беспросветного отчаяния, она продолжала лелеять в глубине души слабую, но упрямую надежду, которую поначалу не замечала за пеленой горя и тоски. Глупое, глупое желание остаться в живых. Жалкое стремление получить хоть крохотный шанс. Надежда, которая всегда представлялась Котай облагораживающей, теперь выглядела такой же бесчеловечной и патологической, как всеобъемлющая жадность, и такой же убогой, как похоть. Желание жить, жить любой ценой и во что бы то ни стало, всегда казалось ей присущим лишь животным.
Все вокруг было серым, бесцветным, словно на дне колодца, куда едва проникает дневной свет.
— Прошлой ночью… — сказал наконец Вехс. Кот ждала, что он скажет дальше.
— В парке мамонтовых деревьев…
— Что?
— Ты ничего не видела?
— Например? — переспросила Кот. — Ничего странного?
— Нет.
— Но ты должна была…
Кот покачала головой.
— Вапити, — проговорил Вехс.
— Ах это… Да, видела.
— Целое стадо.
— Да.
— Они не показались тебе… необычными?
— Обычные береговые вапити. Их полно в тех местах.
— Эти казались прирученными.
— Возможно, в какой-то степени это так. Туристы постоянно ездят той дорогой, они их кормят.
Вехс, продолжая вертеть в руке отвертку, обдумал это объяснение.
— Возможно…
Кот заметила, что пальцы на его правой руке испачканы сухой глиной.
— Я все еще чувствую их запах, — сказал Вехс неожиданно. — Чувствую их гладкие стеклянные глаза, слышу зелень смыкающихся за ними папоротников. Эти ощущения проникли в мою кровь, как холодное, непрозрачное и густое масло.
Никакой ответ был тут не возможен; Кот и не пыталась его найти.
Вехс опустил глаза и перевел свой взгляд с лица Кот сначала на блестящее острие отвертки, потом — на свои грязные ботинки. Обернувшись, он увидел на полу собственные грязные следы.
— Так не пойдет… — пробормотал он, откладывая отвертку на ближайший столик.
Тут же, не сходя с места, он снял туфли и отнес их в бельевую, чтобы позднее вымыть и вычистить.
Вернулся Вехс босиком. При помощи бутылки «Уиндекса» и рулона бумажных полотенец он удалил всю грязь с пола, а, перейдя в гостиную, включил пылесос и принялся убирать грязь с ковра.
Эти домашние заботы заняли примерно четверть часа, и, когда Вехс закончил, опасное настроение, владевшее им несколько минут назад, куда-то испарилось. Должно быть, привычная работа помогла ему избавиться от угрюмой подавленности.
— Я пойду наверх, спать, — объявил он. — Веди себя тихо и старайся не очень греметь железом.
Кот сочла молчание лучшим ответом.
— Веди себя тихо, или я спущусь и затолкаю в тебя пять футов цепи.
Котай кивнула.
— Умница.
С этими словами Вехс ушел.
Разница между недавним напряженным состоянием убийцы и его обычным поведением наконец-то стала ясна Кот. На несколько минут Вехс почему-то утратил свою обычную уверенность. Теперь она снова вернулась к нему.
Мистер Вехс предпочитал спать голышом, чтобы стимулировать приятные сновидения.
В стране снов все люди, с которыми он сталкивался, неизменно были наги, вне зависимости от того, бежали ли они с ним в одной стае, поднимаясь на тенистые плоскогорья и спускаясь вниз, навстречу лунному свету, или же, разрываемые на куски его клыками и когтями, превращались под его животом в благословенную горячую влагу. Во снах его посещал такой сильный жар, который не только делал ненужной какую-либо одежду, но и напрочь выжигал все представления о ней, как таковой. Ходить голышом в краю сновидений было вполне естественно — гораздо естественнее, чем в мире настоящего.
От кошмаров он тоже никогда не страдал.
Должно быть, это объяснялось тем, что того, кто мог послужить причиной нервного напряжения, Вехс имел возможность встретить наяву и разделаться с ним по-своему. Вина его не тяготила. Он никого не осуждал и не комплексовал по поводу того, что говорят или думают о нем другие. Вехс знал: если он ощущает, что то-то я то-то правильно, значит так оно и есть. Кроме того, он никогда не забывал следить за собой, поскольку для того, чтобы стать «приличным человеком» необходимо было в первую очередь, холить и лелеять самого себя. В результате, он всегда отправлялся спать с безмятежным разумом и спокойным сердцем.
Вот и теперь, через считанные мгновения после того, как голова его коснулась подушки, Вехс уснул. Спал он спокойно, лишь изредка подергивая под одеялом ногами, словно преследуя кого-то.
Один раз он произнес слово «отец», произнес почти благоговейным тоном, и оно повисло в воздухе в нескольких дюймах над его головой, будто радужный мыльный пузырь.
И это было довольно странно, поскольку Вехс сжег собственного папашу, когда ему исполнилось
