девять лет.
Гремя цепями, Кот наклонилась и подобрала с пола еще одну подстилку для сидения. Положив ее на стол, она наклонилась и опустила на нее голову.
Кухонные часы показывали без четверти двенадцать. Значит, она не спала уже больше суток, если не считать тяжелой дремоты, которая ненадолго одолела ее в фургоне, и периода, когда она лежала без сознания, сбитая с ног ударом Вехса.
Несмотря на усталость, на отчаяние, притупившее все чувства, Кот не ожидала, что сумеет заснуть. Просто она надеялась, что закрыв глаза и позволив своим мыслям унестись во времена более счастливые, она сможет немного отвлечься от все еще слабого, но постепенно растущего желания опорожнить мочевой пузырь, от ломящей боли в шее и в распухшем указательном вальце.
…Кот шла против ветра с охапкой только что сорванных красных цветов в руках, странным образом не боясь Ни тьмы вокруг, ни рассекающих ее молний. Разбудил ее Звук разрезаемой ножницами бумаги. Она приподняла Голову и выпрямилась. Яркий свет дневных ламп резанул по глазам с такой силой, что на мгновение она снова зажмурилась.
Крейбенст Вехс стоял возле раковины и вскрывал пакет картофельных чипсов.
— А-а, соня, проснулась… — приветствовал он ее. Котай поглядела на часы. Без четверти пять.
— Я думал, что тебя сможет разбудить только духовой оркестр, — заметил убийца.
Она проспала почти пять часов, но в глазах все равно был словно песок. Во рту как будто ночевал кавалерийский батальон, а от одежды исходил запах немытого тела.
Каким-то чудом она не обмочилась во сне, и это обстоятельство заставило Кот испытать абсурдный и непродолжительный подъем: пока что ей удавалось избежать дальнейшего унижения, и прежде всего — в своих собственных глазах. Потом она поняла, какой жалкой была эта временная победа над своим мочевым пузырем, и в душе ее снова сгустилась серая мгла.
Вехс был одет в черные ботинки, обтягивающие брюки цвета хаки, перепоясанные черным ремнем, и белую майку. Его мускулистые руки казались огромными, и Кот подумала, что сопротивляться им было бы бессмысленно. Они могли скрутить ее и смять так же легко, как бумагу.
Вехс поставил на стол тарелку. Оказывается, он уже сделал для нее сандвич.
— Сыр и ветчина с горчицей.
Из-под кусков хлеба выглядывали кудрявые листочки салата, а рядом на тарелке лежали две дольки маринованного чеснока.
Когда Вехс поставил на стол пакет картофельных чипсов, Кот сделала попытку отодвинуться.
— Не надо, — сказала она. — Я не хочу.
— Ты должна поесть, — возразил Вехс. Кот отвернулась и стала смотреть во двор. — Если ты не будешь есть, — сказал Вехс, — мне придется кормить тебя насильно.
Он взял со стола флакончик аспирина и, сжав его пальцами, погремел таблетками, чтобы привлечь ее внимание.
— Ну как, понравилось?
— Я ни одной не взяла, — отозвалась Кот.
— Значит, ты учишься наслаждаться болью? — Так ли, эдак ли, все равно выходило по его. Вехс убрал аспирин на место и вернулся со стаканом воды. Улыбаясь, он протянул его Кот. — Пей. Нужно поддерживать почки в рабочем состоянии, иначе они атрофируются.
Пока убийца убирался на столике, где он готовил бутерброды, Кот спросила:
— Ты не подвергался насилию в детстве?
Спросила, и сама себя возненавидела за этот вопрос — за то, что все еще не оставила попыток в чем-то разобраться.
Вехс рассмеялся и покачал головой:
— Это тебе не учебник, Котай Шеперд. Это настоящая жизнь.
— Так как же все-таки насчет…?
— Нет. Мой отец работал в Чикаго бухгалтером, а мать продавала женскую одежду в универмаге. Они меня любили, но покупали слишком много игрушек — больше, чем мне было нужно, особенно, когда я увлекся игрой с… с другими вещами.
— С животными, — подсказала Кот.
— Верно. — Он немного покивал головой.
— А перед животными были насекомые или другие мелкие твари вроде аквариумных рыбок и черепах.
— Это что, написано в твоих учебниках?
— Мучить животных — самый первый и самый дурной признак.
Вехс пожал плечами:
— Мне это нравилось… Любопытно было глядеть, как тупая тварь пытается спрятаться от огня внутри своего панциря. Тебе, Котай, надо научиться быть выше пустых сантиментов.
Кот закрыла глаза, надеясь, что он уйдет на работу.
— Мои родители любили меня. Они просто погрязли в этом заблуждении. Когда мне было девять, я устроил отличный пожар. Пока они спали, я вылил в постель баллончик жидкости для зажигалок и бросил сигарету.
— Боже мой!
— Ну вот ты опять!..
— Но почему ты так поступил?
— Почему бы и нет? — поддразнил он.
— Господи Иисусе.
— Хочешь ответ похуже?
— Да.
— Тогда смотри на меня, когда я с тобой разговариваю.
Кот открыла глаза.
Взгляд Вехса пронзил ее насквозь.
— Я сжег их потому, что мне начало казаться, что они кое о чем догадываются.
— О чем?
— О том, что я совершенно особенный мальчик.
— Они поймали тебя с черепахой, — предположила Кот.
— Нет. С соседским котенком. Мы жили в живописном пригороде, и у соседей всегда было полным- полно домашних животных. В общем, когда они поймали меня за игрой, было произнесено несколько слов о необходимости показать меня врачам. Даже в том возрасте я понимал, что этого нельзя допустить ни в коем случае. Обмануть врача было бы гораздо труднее, поэтому я устроил им маленький пожар.
— И тебе ничего не было?
Вехс закончил прибираться и сел за стол напротив нее.
— Никто ничего не заподозрил. Пожарные сказали, что па курил в постели. Нечто подобное случается сплошь и рядом. Весь дом выгорел дотла, я сам едва успел выскочить. Бедная мамочка так кричала, так кричала, а я не мог добраться до нее, не мог спасти мою бедную мамочку! И потом, я так испугался!.. — он подмигнул Кот. — После этого мне пришлось жить с бабушкой. Она была надоедливая старая склочница, битком набитая всякими дурацкими правилами, ограничениями, хорошими манерами и прочей вежливостью, которой я должен был учиться. Но сама она не могла даже поддерживать в доме чистоту. В ванную просто невозможно было войти! Старуха довела меня до того, что я сделал свою вторую и последнюю ошибку. Я убил ее на кухне, когда она готовила обед. Два удара ножом — по одному в каждую почку. Наверное, я действовал в состояний аффекта, повинуясь внезапному импульсу.
— Сколько лет?..
— Мне или бабушке? — хитро сощурился Вехс, дразня ее.
— Тебе.
— Одиннадцать. Слишком мало, чтобы меня можно было судить. Слишком мало, чтобы кто-то мог действительно поверить, будто я знал, что делал.
