— Дело закрыто! — торжествующе воскликнул отец.
— Мне исполнился двадцать один год, и мой муж, Сэм, впервые взял меня с собой в таверну. Мы сидели в кабинке. А Гектор устроился на высоком стуле у стойки. Я заказала «Розовую белочку». Тебе нравятся «Розовые белочки», Лорри?
Лорри ответила, что да, а отец недовольно пробурчал:
— Ты просто сводишь меня с ума. Я уже вижу розовых белочек, бегающих по потолку.
— Гектор пил пиво с ломтиками лайма, сидя через стул от этого культуриста. Бицепсы у него были словно окорока, а от татуировок бросало в дрожь. Наименее агрессивным смотрелся скалящийся бульдог на левой руке.
— Ты про Гектора или про культуриста? — спросила моя мать.
— У Гектора татуировок не было, во всяком случае, на тех частях тела, которые не скрывала одежда. Но у него была ручная обезьянка, Панчо.
— Панчо тоже пил пиво? — уточнила мать.
— В таверну Гектор Панчо с собой не взял.
— И где была обезьянка?
— Дома, с семьёй. Панчо не любил шум питейных заведений. Предпочитал семейный уют.
Мама похлопала папу по плечу:
— Такая обезьянка мне бы понравилась.
— И вот Гектор, сидя на высоком стуле у стойки, пускает большого «голубка»…
— Наконец-то, — вставил отец.
— …и культурист выражает недовольство запахом. Гектор посылает его, вы понимаете куда, а…
— Этот Гектор был верзилой? — спросила Лорри.
— Пять футов семь дюймов роста, весил фунтов сто тридцать.
— Обезьянка могла бы достойно его заменить, — прокомментировала Лорри.
— Так этот культурист дважды бьёт его в корпус, потом хватает за волосы и трижды прикладывает мордой об стойку. Гектор падает со стула, мёртвый. А культурист заказывает ещё стаканчик виски и просит добавить два желтка, чтобы повысить содержание протеина.
Мой отец широко улыбнулся.
— Так я был прав. Он умер не потому, что перднул. Его убил пьяный культурист.
— Если бы он не перднул, его бы не убили, — стояла на своём бабушка.
Доев суп, Лорри спросила:
— А как обварился Рамирес?
За супом последовало главное блюдо: жареная курица, фаршированная грецкими орехами и черносливом, полента[37] и зелёный горошек, а потом — салат из сельдерея.
Уже после полуночи отец прикатил из кухни тележку с десертами. Поначалу Лорри не могла выбрать между тортом с мандариновым кремом и генуэзским тортом и взяла по кусочку и того, и другого. А потом стала брать с тележки все подряд, благо десертов хватало.
Расправившись с очередным пирожным, Лорри вдруг осознала, что за столом царит мёртвая тишина. Когда подняла голову, увидела, что все, улыбаясь, смотрят на неё.
— Восхитительно, — сказала она.
Мы продолжали улыбаться.
— Что? — спросила она.
— Ничего, — ответила моя мать. — Просто такое ощущение, что ты всегда сидела за этим столом.
Лорри отбыла в час ночи, слишком рано для семьи Ток, но поздно для неё. В девять утра ей предстояло учить танцам двух злых венгров.
Сердитые венгры — та ещё история. Но я приберегу их для другой книги, если проживу достаточно долго, чтобы написать её.
У входной двери (я добрался до неё на ходунках) Лорри поцеловала меня. И поцелуй этот стал. бы идеальным завершением вечера… да только поцеловала она меня в щеку, и вся семья стояла в двух футах, наблюдая и улыбаясь, а бабушка ещё и чмокала губами.
Потом она поцеловала мою бабушку, мать и отца, то есть ничем не выделив меня.
Правда, снова вернулась ко мне, ещё раз поцеловала в щеку, отчего настроение у меня несколько улучшилось.
Когда Лорри унеслась из нашего дома на улицу, у меня возникло ощущение, что она забрала с собой большую часть кислорода, потому что в её отсутствие у меня поначалу возникли проблемы с дыханием.
Отец в этот день ушёл на работу позже обычного. Хотел проводить Лорри.
Когда уходил, сказал:
— Сынок, ни один уважающий себя пекарь не упустит такую девушку.
Пока мама и бабушка убирали со стола и загружали две посудомоечные машины, я сидел в кресле в гостиной, прижав затылком вышитого на чехле паука. Блаженствовал, с полным желудком и положив ногу на пуфик.
Попытался почитать детективный роман, один из пяти или шести, объединённых главным героем — детективом, страдающим нейрофиброматозом — болезнью, которую сделал знаменитой Человек-слон[38]. Ведя расследование, детектив мотался из одного конца Сан-Франциско в другой, всегда в капюшоне, который скрывал деформированные черты лица. Но я никак не мог «въехать» в сюжет.
Покончив с уборкой, бабушка устроилась на диване, принялась за вышивание. На этот раз решила запечатлеть на наволочке сороконожку.
Мама села за мольберт в своей нише и работала над портретом колли. Хозяин собаки хотел видеть её в клетчатом шарфе на шее и в ковбойской шляпе.
С учётом особенностей моей жизни и под влиянием отменного обеда я, конечно же, задумался об эксцентричности. Если судить о членах семьи Ток по тому, что я о них написал, все они люди странные, необычные. Так оно и есть. И это одна из причин, по которым я всех их люблю.
Каждая семья эксцентрична по-своему, да и каждый человек тоже. Как и у членов семьи Ток, у всех есть свои странности.
Эксцентричность — это отклонение от ординарности, от того, что считается нормальным. В обществе посредством консенсуса мы договариваемся о том, что нормально, а что — нет, но этот консенсус — широкая река, а не узкая струна, по которой высоко над ареной идёт канатоходец.
Но и при таком консенсусе, нормальной, во всех смыслах ординарной жизнью не живёт никто. Мы, в конце концов, человеческие существа, каждый из нас уникален, таких отличий от себе подобных у других видов живности нет.
У нас есть инстинкты, но они нами не правят. Мы ощущаем притяжение толпы, у нас имеется стадное чувство, но мы сопротивляемся его воздействию… а когда сопротивление наше падает, мы тянем общество вниз, в кровавую трясину утопий, ведомые Гитлером, или Лениным, или Мао Цзэдуном. И результат нашего непротивления напоминает о том, что Бог дал нам индивидуальность, а отказ от неё ведёт к катастрофе.
Переставая видеть в себе странности и смеяться над ними, мы становимся монстрами эгоцентризма. Каждая семья столь же эксцентрична, как и моя, но по-своему. Я это гарантирую. Признайте эту истину, и вы откроете сердце человечности.
Почитайте Диккенса. Он это знал.
Члены моей семьи хотят быть такими, какие они есть, не кем-то ещё. Нет у них желания в чём-либо меняться, чтобы произвести впечатление на других.
Они находят смысл в вере как друг в друга, так и и маленькие чудеса повседневной жизни. Им не нужны идеологии или философские системы для того, чтобы определить, кто же они такие. Для этого им достаточно жить, задействовав все органы чувств, надеяться и, при первой возможности, смеяться.
Практически с того самого момента, как я встретился с Лорри Линн Хикс в библиотеке, я понял: ей известно всё, что знал Диккенс, независимо от того, читала она его книги или нет. Её красота определялась
