«Нынешний писатель работает на компьютерах, и это заранее обусловливает его внедренность в рыночные отношения» (он же).
А я только что получил письмо от Василия Белова, о том, что он свою книгу о композиторе Валерии Гаврилине уже переписал от руки дважды, но, возможно, и еще перепишет.
Да и Распутин, несмотря на болезнь глаз, до сих пор пишет от руки своим мельчайшим бисерным почерком.
Георгий Свиридов всю свою книгу «Музыка как судьба» написал на блокнотах, нотных тетрадях, листочках бумаги, а порой и просто на клочках — когда вдохновение приходило. Юрий Кузнецов до конца дней своих писал собственной дланью стихи и поэмы с черновиками, перебеливал их, сжигал черновики и пепел пускал по ветру со своего балкона во Внуково. Я сам испытываю подлинное наслаждение, когда переписываю и правлю свои рукописи. Книги о Есенине и «Поэзия. Судьба. Россия» написаны от руки с первой до последней страницы. Все книги Вадима Кожинова рождались из рукописей.
Цветаева права: «Вас положат на обеденный» (на шведский), а нас «на письменный».
В конце концов, осатанев от постоянной присяги моих коллег в толерантности и политкорректности, я поднял обе руки и Виктор Ерофеев, сменивший на председательском месте немецкого профессора, дал мне слово. Понимая, что слушать меня будут невнимательно, я прибег к своего рода провокации и произнес магическое для аудитории имя — «Мандельштам». Ушки на макушках встрепенулись, а мне только этого и надо было.
— Все крупнейшие поэты и писатели России советской эпохи, — сказал я, — были творцами авторитарного склада. Они страстно искали истину в последней инстанции. «Поэзия есть чувство правоты», — говорил Осип Эмильевич. «Трагедий не вернуть», — горевал он в воронежской ссылке, — но, мечтая о причастности к Большому стилю эпохи, продолжал: — «…но эти шевелящиеся губы, но эти губы вводят прямо в суть Эсхила — грузчика, Софокла — лесоруба…»
России своими, — продолжал я, — историческими и географическими просторами естественно и неизбежно делает своих сыновей и пасынков великими, укрупняет чувства всех чужестранцев, прикасающихся к ее тайнам. К Василию Белову в его родную Тимониху время от времени приезжает известный японский литературовед, профессор, интеллектуал. Первые день-два он просто сидит на лавочке возле избы, молчит, крутит головой, вглядывается в бесконечные лесные дали, пересеченные реками и ручьями, исчезающие из глаз за горизонтом, за краем земли… Вживается в иной мир, как водолаз на глубине постепенно, — чтобы кессонная болезнь не настигла. — приспосабливает душу к иному, нежели в перенаселенной Японии, давлению среды… Этакий японский маркиз де Кюстин… Разве что не может сказать словами Мандельштама: «Уведи меня в ночь, где течет Енисей, где сосна до звезды достает».
Кстати, у Мандельштама есть стихотворение «К немецкой речи», где поэт вспоминает бога по имени Нахтигаль — соловья, своеобразного покровителя немецкой поэзии:
Поэт, который жаждал быть пророком, мечтал о судьбе античного героя, повторявший вслед Пушкину слова о «вырванном языке»… что сейчас бы с ним случилось, если бы он услышал наши филистерские размышления о «толерантности и политкорректности» — да он бы проклял нас либо умер от огорчения «за великое племя людей»…
Произнеся все это в микрофон я поднял глаза и оглядел аудиторию. Мои слушатели смотрели на меня с недоумением и жалостью. В их глазах было какое-то брезгливое сочувствие, как будто я публично совершил некий неприличный поступок: и согласиться со мною нельзя, и сделать вид, что ничего не произошло, — невозможно… Словом, история, происшедшая во время прощального обеда у фрау Урфф, как бы повторилась.
Совсем недавно, увидев, как в какой-то телевизионной программе Виктор Ерофеев, уже весьма немолодой человек, с усилием (видимо, преодолевая остатки совести и стеснительности) прочитал отрывок из своего сочинения, наполненный развязной порнографической лексикой, я плюнул и выключил телевизор. Но в этот раз выступление пожилого отморозка заинтересовало меня.
— Мы, представители масс-медиа, — начал он, — очень обеспокоены в последнее время всяческими угрозами со стороны власти. Вроде бы не зависим от нее, а все равно на душе кошки скребут. А вдруг она замыслила что-то недоброе? Но я хочу для вашего успокоения рассказать одну историю.
У меня на даче есть сосед, а у соседа громадная злая собака. У меня тоже есть собачка, но маленькая. Между нашими участками натянута сетка и собаки, когда увидят друг друга, бросаются к сетке и начинают отчаянно облаивать друг дружку, рычать до хрипоты — аж слюни у них текут… Собаки бегут вдоль сетки, бросаются на нее, скребут лапами, и так до конца забора, потом обратно, пока не устанут. И такое впечатление, что если бы не было между ними преграды — вцепились бы в глотку друг другу и, конечно бы, большая собака разодрала на куски маленькую. Смотрел я на них как-то и подумал: соседский пес — это власть, а мой — это мы, масс-медиа. Он бы несдобровал.
…Но однажды проводились у нас земляные работы, — разгородили наш забор в дальнем углу. Собаки, как всегда, утром вышли к сетке и понеслись вдоль нее, исходя лаем. Я ужаснулся: они мчались к тому углу, где сетки уже не было! Ну, думаю, пропал мой любимец — бегом за ним, а он уже столкнулся носом к носу со своим страшным врагом. Я задыхаюсь, бегу — и что же вижу: они обнюхали друг друга, потерлись носами и стали лизаться, удовлетворенно повизгивая. Забор кончился, и обнаружилось, что взаимная ненависть у них — притворная!
Ерофеев торжествующе оглядел аудиторию.
— Вот и мы с властью лаем друг на друга лишь потому, что между нами некий забор для порядка установлен. Но если его убрать, не беспокойтесь, с глазу на глаз мы всегда найдем общий язык и рвать глотку друг другу не будем!..
Аудитория одобрительно загудела, захлопала в ладоши… Лица Сергея Чупринина, Татьяны Толстой и Дмитрия Пригорова озарились радостью от неожиданного открытия: мы с властью не враги, мы всегда с ней договоримся, мы лаемся с нею лишь тогда, когда на нас смотрят непосвященные! Выступавшие после Ерофеева ораторы один за другим восхищались ерофеевской притчей, так изящно развеявшей их тревогу. Многие стали рассказывать свои истории из собачьей жизни. Критик Саша Михайлов, вспомнил, правда, невпопад, что не всегда такие распри кончаются миром: при подобных же обстоятельствах его громадный пес откусил кусочек носа у соседнего пуделя, который просунул мордочку между штакетин. Пришлось заплатить хозяевам за нанесенное пуделю увечье. Однако никто не придал ни малейшего значения этому несчастному случаю. Всем хотелось, чтобы, когда окончится забор, вильнуть хвостом перед властью и увидеть в ответ одобрительное движение ее хвоста…
Я тоже вспомнил судьбу одной собаки, и на другой день подошел к Ерофееву.
— Однажды, господин Ерофеев, я поехал рыбачить и охотиться на Север, добрался до деревни, где жил мой давний знакомый помор Виктор, переночевал у него а утром он собрался забросить меня на лодке в верховье реки, за сотню километров… Там мне было суждено прожить две недели, по истечении которых за мной должен был прилететь вертолет.
Мы перед отъездом выпили на посошок и хозяин щедро предложил гостю, глядя на нескольких своих собак, лежащих во дворе:
— А возьми с собой старого Музгара!
Я обрадовался подарку, но потом засомневался:
— А как я тебе его верну? Меня же «вертушка» с озер заберет… А в Москву собаку я взять не могу.
— Да застрели, а шкуру снимешь и в Москве шапку себе сошьешь.
