— Ты что, Витя! — возмутился я. — Две недели буду жить с Музгаром бок о бок, кормить его, разговаривать с ним, а потом застрелю и шкуру сниму?
— Да он у меня зря только хлеб ест, остарел уже — лося не облает, нюх потерял… Не рабочая собака!
Я видел в окно одряхлевшего Музгара, к которому приставал молодой щенок. Музгар, покрытый бурой шерстью, отворачивался от молодого нахала, тряс своей добродушной мордой и не подозревал, какие речи мы ведем о его судьбе.
В разговор вступила Ольга, жена Виктора.
— А у нас мужик, который не может старую собаку застрелить, — не мужик, — простодушно сказала она, подавая на стол отварную щуку…
Через час мы погрузили шмотки в длинную деревянную лодку. Виктор свистнул Музгара, который с радостью вспрыгнул на нос, мотор взревел и мы мимо желтых берез и лиственниц, разрезая черную мегорскую воду, понеслись к далеким озерам… Время от времени Виктор выбрасывал Музгара на берег, и тот бежал за лодкой по прибрежным браконьерским тропам, а когда выбивался из сил, то хозяин благосклонно разрешал ему вспрыгнуть в лодку…
— А то разъелся, отяжелел от домашней жизни, пусть в охоту втягивается!
Две счастливые недели я прожил с Музгаром бок о бок в палатке. Мы рыбачили, добывали рябчиков и тетеревов, разговаривали друг с другом у костра, а когда в небе загудела «вертушка» и села на клюквенное болото, я обнял старого пса:
— Прощай Музгар! Беги обратно в деревню! Не поминай лихом!
Музгар лизнул меня в щеку, — и когда вертолет сделал круг над озерами, я в иллюминатор увидел, как брошенная собака уже потихоньку бежала на север — к Белому морю, к родной деревне…
Вернувшись в Москву я написал Виктору письма, в конце которого спрашивал о Музгаре…
Вскоре получил ответ, где было написано, что Музгар худой, с разбитыми в кровь лапами, все-таки прибежал через несколько дней после моего отлета домой…
— Вот так, Ерофеев, — завершая свой рассказ, сказал я старому плейбою. — Кроме собаки-власти и собачонки, которую олицетворяете вы и ваши партнеры по масс-медиа, есть еще собака — народ. Если ее не застрелишь, она обязательно рано или поздно вернется на свой двор, в свою деревню, на свою землю.
Возле нас возникла внучка Алексея Толстого: дымя сигаретой, она с высокомерной страстью сообщала Ирине Барметовой из «Октября»:
— Я ни за что не летаю на наших внутренних линиях, там у всех самолетов выработанный ресурс!
Когда я вернулся в Москву и прочитал книгу Георгия Свиридова «Музыка как судьба», то с особым интересом остановился на его записи от 30 июля 1989 года:
«Сегодня днем слушал по радио литературную передачу из Лондона, беседа английского корреспондента с какой-то женщиной из Советского Союза. Дама эта говорила очень возбужденно, очень агрессивно, тон — своего рода интеллигентская вульгарность, нечто похоже с одной стороны, на московскую лит. даму, с другой на торговку с Киевского подола… Высокомерие… всезнайство… не описать моим бледным пером.
Смысл беседы: лучшая литература (всех времен) создавалась эмигрантами. Пушкин вообще с детства не знал русского языка, Гоголь «Мертвые души» сочинял в Риме, Тургенев — весь в Европе (с моей точки зрения, даже и в ущерб творчеству).
Все это говорилось необыкновенно наглым тоном. В конце концов выяснилось, что это была советская писательница Толстая, внучка Алексея Толстого… Говорили, что писатель когда-то поучал своего старшего сына: «Бойся коммунистов, сионистов и педерастов!» Сын и принес ему вышупоминаемую внучку. И в этом есть возмездие»
В реферате, составленном немкой Зигфрид Лефлер для «Пятых потсдамских встреч», я нашел несколько любопытных и поучительных мыслей.
«Заметки с немецкого книжного рынка» «Немецко-говорящие книжки издательства страдают от перепроизводства, ежегодно издавая 90 000 книжних новинок. Это порождает беспощадную конкуренцию и ведет к искусственному старению новых книг в течение нескольких месяцев».
«Больше всего любят писать о том, что обеспечивает рыночный успех. Яркий пример тому «Гарри Поттер». Освещение этого события масс-медиями самодостаточно. Единственное, чему оно служит, это масс-медийный культ, ими же созданный и прорекламированный. Коллективно воспеваются — и таким образом повышаются — чисто экономические показатели. И в этом круговороте мнение литературной критики не в счет, поскольку излишне. Критика как инстанция совершенно бессильна. Ее классические императивы более не действуют, а ее категории обращены в никуда. С помощью традиционных для литературной критики методов критическая оценка книг наподобие «Гарри Поттера» просто невозможна, от критики они защищены, иммунитетом, поскольку благодаря завоеванной ими доле рынка они утверждают по всему миру собственные критерии массовой развлекательности. Критику остается только исполнить роль зазывалы, пропагандиста и трубадура успеха массовых продаж».
«Кто сегодня определяет в Германии, какие книги писать, издавать, распространять, продавать, обсуждать и читать? Традиционный ответ — авторы, издатели, редакторы, книготорговцы и критики — более не соответствует положению вещей. И на немецком книжном рынке с начала девяностых годов возросло значение литературных агентов. За кулисами они превратились в могущественных стратегов книжного рынка. Это они определяют тенденции, диктуют литературную моду. К незримым новым дирижерам книжного рынка можно причислить и начальников закупочных отделов крупных сетей книжных магазинов. Они обладают правом определять, что будут читать, поскольку при закупке и размещении книг на прилавках самолично решают, какие названия книг в магазине попадутся на глаза потребителю. Как показывает статистика, все больше людей читают книги так же, как смотрят телевизор. Щелкают тексты, как телепрограммы»
«Для печатных органов совершился тайный переворот читательского круга. Очевидно, что их адресатом уже не является хорошо информированный, внимательный, терпеливый, образовывающийся читатель. Они молча переключились на другой тип, на мечущегося, нетерпеливого, рассеянного читателя, читателя от случая к случаю, быстро листающего, не располагающего ни временем, ни вниманием. Такому читателю нужны совершенно иные раздражители, резкие сигналы, короткие тексты… Разве способна классическая литературная критика с ее требованиями к качеству дойти до подобного читателя?»
«Все торопливее скороговорка, с которой провозглашается новая литературная мода. Создание литературной моды это, прежде всего рекламное предприятие и одновременно крик, чтобы привлечь внимание на безнадежно перенасыщенном книжном рынке. Чем больше литературной продукции по своему характеру приближается к массовой и тонет в ней, тем больше изобретательности приходится проявлять, приклеивая ярлыки, чтобы постоянно подновлять инсценировку одного и того же и утверждать, что возникают новые волны, даже если они почти не существуют или отсутствуют… Изображение расхожих ярлыков стало важнее открытия хороших литературных текстов».
Вот до чего довело нынешнее племя европейских интеллектуалов великую литературу Томаса Манна и Гарсии Лорки, Вальтера Шубарта и Кнута Гамсуна… Поистине мертвый хватает живого: сами выродились и ждут не дождутся, чтобы и мы стали такими же бесполыми, толлерантными и политкорректными, как все ихнее племя, погружающееся в энтропию, в небытие, в скуку смертную…
Вот почему на Франкфуртскую книжную ярмарку поехали книги Ирины Денежкиной и Бориса Акунина, Пелевина и Пригова, а не Валентина Распутина, не Георгия Свиридова, не Владимира Личутина и Юрия Кузнецова.
Сначала я было расстроился, а потом подумал и решил: «Тусуйтесь, так вам и надо. Пусть змея наконец-то укусит собственный хвост!»
Спасибо немке Зигфрид Лефлер, сделавшей честные и глубокие выводы о рыночной болезни и смерти западной литературы. Спасибо немецкому писателю Мартину Вальзеру, так сказавшему о свободе слова в Германии: «Говорить свободно в атмосфере морально-политического линчевания? В наше время царит террор добродетельной политкорректности, который всякое свободное выражение мнения уподобляет
