разуму и светской культуре была выражена не Отцами пустыни, а апологетами и епископами, учителями Церкви — теми, кто, оставаясь в миру, в миру и проповедовал Евангелие. Если мы рассмотрим ее, то убедимся, что 'христианство не обязывает быть глупым'. Простота сердца в нем нужна — но простота ума нежелательна. Нищета ума никак не тождественна богатству веры. 'Гносеомахия' (это определение соответствующему внутрицерковному течению дал о. Георгий Флоровский) никак не уполномочена представлять полноту церковной мысли.
Св. Григорий Богослов, воспитанник Афинского университета, говорит, что 'по худому разумению' многие из христиан гнушаются внешней учености как опасной. 'Не должно унижать ученость, как рассуждают о сем некоторые; а напротив того, надобно признать глупыми и невеждами тех, которые, держась такого мнения, желали бы всех видеть подобными себе, чтобы в общем недостатке скрыть свой собственный недостаток и избежать обвинения в невежестве'.
Резкость слов св. Григория оправданна — уже в его время появились люди, которых о. Иоанн Мейендорф называл 'коллекционерами ересей'. Св. Григорию приходилось выслушивать резкости от монахов. 'Некоторые из числа чрез меру у нас православных' укоряли Святого и за то, что он пишет стихами, и за то, что говорит красиво, и за то, что цитирует языческих авторов.
В своих письмах св. Григорий действительно едва ли не чаще приводит цитаты из языческих авторов, чем из Писания[20]. Его позиция проста: 'Хвалю сказавшего это, хотя он не наш'. Ему чужда позиция тех, кто полагает, 'будто бы эллинская словесность принадлежит язычеству, а не языку'. А потому — 'Да разделят со мною мое негодование все любители словесности, занимающиеся ею как своим делом, люди, к числу которых и я не откажусь принадлежать'. Как видим, св. Григорий здесь называет себя филологом.
В ответ обскурантистам Учитель Церкви говорит весьма резко: 'И ты, ревнитель строгости, нахмуривающий брови и самоуглубляющийся в себя, разве не подкладываешь сладостей в кушанье? За что же осуждаешь мою речь, дела ближнего измеряя своею мерой? Не сходятся между собою пределы Мидян и Фригиян; не одинаков полет у галок и орлов'. Не менее характерное место есть в послании св. Григория об Ироне — профессиональном преподавателе философии, принявшем христианство. У учителей философии была своя 'форма одежды' (плащ киника и неостриженные длинные волосы), а поскольку в большинстве своем они были язычниками и преподавали учения античных (то есть языческих) мыслителей, то естественно, что для христиан четвертого века встретить человека с длинными волосами в церкви было столь же подозрительно и необычно, как в наше время встретить там же человека с голубыми погонами. Чтобы защитить новообратившегося проповедника от нападок, св. Григорий пишет: 'Он пристыжает высокомерие киников сходством наружности, а малоосмысленность некоторых из наших — новостию одеяния и доказывает собою, что благочестие состоит не в маловажных вещах, а любомудрие — не в угрюмости, но в твердости души, в чистоте ума и в искренней наклонности к добру. А при сем можно иметь и наружность какую угодно, и обращение с кем угодно'.
Конечно, друг св. Григория — св. Василий Великий — занимает схожую позицию. Он не считает постыдным перенимать знания у язычников и признаваться в этом: 'Надобно учиться не стыдясь, учить не скупясь: и если что узнал от другого, не скрывать сего, уподобляясь женщинам, которые подкидывают незаконнорожденных детей, но с признательностью объявлять, кто отец слова'.
И это не было модернизмом. В IV в. новшеством было как раз монашество. Сегодня ставшее знаменем консерватизма, само монашество пришло в жизнь Церкви как неслыханный и подозрительный модернизм. История Церкви помнит, каким подозрительным было отношение иерархии к первым монашеским общинам в IV в. По сути, лишь Василий Великий 'приручил' монахов.
А вот слова Василия и Григория опирались на уже сложившуюся к тому времени святоотеческую традицию. Уже упоминавшийся нами св. Иустин Философ говорил, что 'все, что сказано кем-либо хорошего, принадлежит нам, христианам'. Христиане должны вернуть Христу то, что Христом же было открыто древним людям: 'Все, что когда-либо сказано и открыто хорошего философами и законодателями, все это ими сделано соответственно мере нахождения ими и созерцания Слова'.
По представлению св. Климента Александрийского, 'Господь благодеяния свои распространил согласно способностям каждого, греков и варваров; одним Он дал закон, другим — философию'. 'Философия была нужна грекам ради праведности, до прихода Господа, и даже сейчас она полезна для развития истинной религии как подготовительная дисциплина для тех, кто приходит к вере посредством наглядной демонстрации… Ибо Бог — источник всякого добра: либо непосредственно, как в Ветхом и Новом Завете, либо косвенно, как в случае философии. Но возможно даже, что философия была дана грекам непосредственно, ибо она была детоводителем эллинизма ко Христу — тем же, чем Закон для иудеев. Таким образом, философия была предуготовлением, проложившим человеку путь к совершенству во Христе'.
И после великих каппадокийцев их готовность к диалогу, берущему лучшее из мира 'внешней мудрости', находила себе святых продолжателей. Так, Блаженный Иероним сравнивает языческую мудрость с пленницей: 'Что же удивительного, если и я за прелесть выражения и красоту членов хочу сделать светскую мудрость из рабыни и пленницы израильтянкою, отрезаю или отсекаю все мертвое у ней — идолопоклонство, сластолюбие, заблуждение, разврат — и соединившись с чистейшим ее телом, рождаю от нее детей Господу Саваофу'.
Классическую формулу отношения православного богословия к языческой философии дал св. Григорий Палама: 'Мы
Позиция христиан по отношению к миру внешней мудрости ясна: 'Все мне позволено, но не все полезно'. При всяком соприкосновении с внешним миром стоит озадачить себя вопросом: что это прикосновение привнесет в мою душу? И если нам 'не дано предугадать, как слово наше отзовется', то, во всяком случае, мы можем предвидеть, как отзовется в нас то или иное слово, которое предлагают вложить в наш слух. Нетрудно догадаться, что после просмотра эротической передачи молодому человеку предстоит беспокойная ночь. Не нужно быть пророком, чтобы предсказать, что с митинга я вернусь с менее мирным и менее человеколюбивым настроем, чем пошел на него. И не надо дожидаться ангела с небес, чтобы понять, что увлеченность чтением книг (даже богословских) может отодвинуть душу от живого Бога, может охладить молитву, ибо в своем разрастании это увлечение (как и всякое иное) может занять то место и в сердце и в распорядке дня, где должна первенствовать молитва как живое обращение к Богу на 'Ты'.
Научное исследование мира хорошо — но не само по себе. В своей автономности оно разрушительно. Мир — символ Бога. Если исследуя его, человек забыл, Кто стоит за книгой Природы, неизбежна серьезная ошибка в грамматике бытия. Карсавин это поясняет так: 'На таверне висит вывеска — лилия. Она указывает на продающееся в таверне вино. Не дураком ли будет тот, кто вместо того, чтобы зайти за вином в таверну, станет его искать около вывески, на улице?'
В этом же контексте понятны и слова св. Феофана Затворника: 'Но вопрос все еще остается нерешенным: так как же можно читать иное что, кроме духовного? Сквозь зубы говорю вам, чуть слышно: пожалуй, можно — только немного и не без разбора'. Тут надо трезво наблюдать за собой — как бы не 'занавозить свою чистую головку'…
Если же надлежащие меры духовной безопасности соблюдаются — 'люби Бога и делай что хочешь'. Христианство требует гармонии духовной работы и работы разума, гармонии духовного познания и светской культуры, а не отсечения всего внебиблейского. Потому и сказал величайший для русского богословия авторитет — митр. Филарет (Дроздов): 'Вера Христова не во вражде с истинным знанием, потому что не в союзе с невежеством'.
Последние слова московского Святителя очень схожи с
