остойчивость уму может только некая точка, вне него находящаяся, — и это сердце. Отсюда значение сердца и чувств в христианской аскетике.
Эти два центра — сознаваемый и реальный — должны совместиться, что и выражает классическая формула православной аскетики: 'ум, сведенный в сердце'. Поэтому целомудрие возможно лишь тогда, когда, по слову преп. Макария, 'ум всецело воспримет в себя попечение и скорбь об изыскании духовной сущности души'.
Целомудрие как цельность и полнота противостоит ущербности, частичности. Усилиями 'просветителей' 'целомудрие' стало восприниматься как неопытность, неискушенность, едва ли не безжизненность, а под 'страстью' начали понимать бурное и живое чувство. Целомудрие действительно противостоит страсти — но не по степени напряжения чувства, а по направленности его. Св. Григорий Богослов говорит о своей 'любви к целомудрию'. По слову аввы Фалассия, 'бесстрастие есть неподвижность души на худое'. Бесстрастие — 'апатия' — не стоическая невозмутимость, а именно свобода от страстей. Сама эта недвижность ко греху есть следствие всецелой устремленности к Богу, уязвленности горнею Любовью. Напротив, недолжная направленность эроса умаляет и ущербляет напряженность человеческого чувства. Так, по мысли св. Иоанна Златоуста, 'разврат происходит не от чего иного, как от недостатка любви, и пламень любви сжигает душевную нечистоту'. По сути истинный антоним похоти не скопчество, а любовь. В этой связи очень характерен антоним, который преп. Петр Дамаскин противополагает целомудрию: 'Целомудрие есть здравый (целый) образ мысли, то есть не имеющий какой-либо недостаток и не допускающий того, кто его имеет, уклоняться в невоздержание или окаменение'. Итак, подлинный антоним целомудрия — 'окаменение', бесчувствие, отмирание совести и духа. 'Грех есть оглушение чувства', тогда как 'бесстрастие есть воскресение души прежде воскресения тела', — говорит преп. Иоанн Лествичник. Целомудрие есть отдых души от 'докучливого напора страстей'. В этом отдыхе душа более ничего не стремится подчинить себе и потребить, а значит — может просто любоваться [11].
Вот прекрасное выражение нецеломудренного состояния жизни: 'Я знаю четырех Татьян, — говорит печерский старец паломнице. — Одну знают все, другую друзья, третью — она сама знает, четвертую знает Бог. А нужно, чтобы была только одна Татьяна. Нельзя, чтобы слиток золота рассыпался в песок'. Аналогичный совет привозит Валерия Алфеева из грузинского монастыря: 'Это никуда не годится, если есть отдельное время для молитвы, отдельное — для жизни, совсем не похожей на молитву. Жизнь нужно обратить к Богу, а не молитву'.
Перед нами — явное условие Богопознания: 'Жизнь надо обратить к Богу, а не молитву'. Во-первых, отсюда следует, что вне обращенности к Богу подлинного целомудрия не стяжать. Ведь только цель делает волю цельной, собирает наши силы, направляя их в одну точку. Только истинная цель может исцелить человека. Во-вторых, без труда по сознательному, 'сердечно-умному' собиранию души человек не сможет взглянуть Истине в лицо.
О том, как страстное, нецеломудренное состояние душевной разбросанности ведет к потере Истины, говорят слова Экзюпери: 'Истину выкапывают, как колодец. Взгляд, когда он распылен и рассеян, теряет способность видеть Бога'.
Продолжим эту аналогию. Колодец роют, бывает, для того, чтобы из его глубины, спрятавшись от всезатмевающего солнца, видеть звезды. Прячутся от навязчиво- видимого, чтобы получить возможность рассматривать невидимое. Грех и страсть слишком слепят человека своими балаганными красками, и от них надо спрятаться[12].
Здесь надо пояснить, что христианин не может не быть монархистом. Не нужно думать, что выражение 'Царство Божие', встречающееся в Евангелии, могло бы звучать как 'Республика Божия', живи Христос в нашем веке. В любой политической культуре христианин призван к созиданию внутри себя именно 'Царства', 'диктатуры совести'. Человек должен попасть в плен — 'стать узником любви' (преп. Макарий Египетский).
Вполне буквально понимал евангельские слова о 'Царстве' один из древних подвижников, о котором пишет св. Феофан Затворник: 'Припоминаю одного старца из древних, который однажды возгласил в своем кругу: радуйтесь со мною, я ныне царь! Как так? Воцарился над страстями'. Целомудренный человек имеет в своей душе и жизни твердый стержень, вокруг которого он строит себя. Его жизнь не строится на 'реактивном' принципе: откуда раздражение сильнее — туда по реакции и направляется ответ. Напротив, к его душевной жизни можно приложить известный в биологии закон Кеннона: постоянство внутренней среды есть условие свободной жизни. Внутренняя теплота является залогом свободы от внешних перемен.
Если для описания целомудренного состояния мы использовали слово 'царство', то естественно сказать, что противостоящее этому 'царству' состояние — демократия. Здесь уместно вспомнить 'bon mot', которое определяет республиканца как человека 'без царя в голове'.
В этом случае человек представляет собою 'парламент', в котором каждая из 'фракций' настаивает на своем. Фракция сердца хочет молитвы, фракция рассудка жаждет информации, а фракция желудка настойчиво предлагает устроить обеденный перерыв. Идет усиленный поиск 'консенсуса', который благополучно разваливается, как только ближайшая цель одной из фракций достигнута.
Эта демократия страстей св. Феофаном Затворником названа 'осуечением': 'Когда одно дело делается, а сотни толпятся в голове'. С другой стороны, об этом состоянии внутренней войны и раздробленности свидетельствует Марина Цветаева: 'И ты поймешь, как страстно день и ночь боролись Промысел и Произвол в ворочающей жернова груди'.
Это состояние, впрочем, не так уж и плохо. Человек еще различает, что есть добро, а где грех, и он еще открыт добрым помыслам.
Но ниже этого уровня мы вновь видим некую целостность в человеке. Все помыслы и движения души собираются воедино, кристаллизуются вокруг некоей — сильнейшей — страсти. Страсти, по наблюдению святых отцов, способны изгонять друг друга. Человек, скажем, может воздерживаться от блуда ради собственного тщеславия или ради скорейшего обогащения. Центральная страсть подчиняет себе человека, лишая его свободы: 'он знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть'… Не случайно поэтому преп. Макарий Египетский называл страсти 'неудобоносимыми горами'.
В 'остращении'[13] есть также свои градации. На 'минус первом' этаже человек слушается страсти, но знает, что это грех, и, пусть и немощно, кается в нем, хотя и не может ему противиться. На 'минус втором' (кстати, наиболее обычном сегодня) духовные чувства уже настолько притупились, что человек и не знает, что подпал под власть греха, и все происходящее с ним считает 'нормальным' — 'как у всех'. Не борясь с грехом, человек спокойно идет дальше дорогой расчеловечивания и духовного распада. На 'минус третьем' этаже он знает, что творит беззаконие, но с сатанинской гордостью, подавив в себе покаяние, идет на сознательное противление Богу, утверждая уже не просто грех, но — 'идеал Содомский'. Зеркальная противоположность целомудрия — страсть: цельность, направленная в другую сторону.
Так вот, поскольку человек обычно находится на этих 'минусо-вых' этажах духовного устроения, его восхождение к Богу неизбежно должно пройти через 'нулевой уровень', через покаянное распадение страстной структуры для последующего воссоздания душевной целокупности в Боге и правде.
Поэтому авторы православного 'Патерика' вполне могли бы в своей тончайшей аналитике духовной жизни согласиться с внешне шокирующим суждением антихристианина Ницше: 'Нужно иметь в душе хаос, чтобы родить танцующую звезду'. Хаос в душе может быть (опять же здесь все динамично и все зависит от вектора движения: сверху вниз или наоборот) признаком наступившего раскаяния и обновления, и поистине бывают состояния человека когда 'нужно иметь в душе хаос'…
Таким образом, нельзя вести разговор о путях Богопознания, о его удачах и неудачах, если не касаться вопросов аскетики. Как человек строит свой внутренний мир — так он видит и все мироздание. Кому Небо пусто — тот имеет пустое сердце. Поэтому, каким бы невежливым ни казалось стихотворение Бродского, оно все же правдиво:
