Григорьича.
Из Павла Григорьича изошел быстрый услужливый смешок.
– Заплати ему, Слава, – сказал он. – Дойдете до дома – и заплати. Чего тебе. Зачем тебе неприятности. – И, не дожидаясь ответа от Рада, с той же угодливой услужливостью посыпал, адресуясь уже к леснику: – Да он заплатит, заплатит. Он все понимает, чего ты! Хороший парень, он непременно!
Павел Григорьич был настоящей придворной лисой, высшей пробы.
– Нет, Павел Григорьич, – сказал Рад, – за мэра вашего платить я не буду. Разбирайтесь с ним сами, как хотите.
– Да Слава! Да Слава!.. Ты же елки нес, в самом-то деле! – Придворный лис явил себя во всей своей царе-дворской красе.
– Дальше понесу одну, – объявил Рад.
– Так чего уж делать. Придется другую понести мне, – согласился Павел Григорьич.
Рад поднял со снега парусинный кокон своей елки, вскинул на плечо и двинулся из оврага на подъем. Лесник, увидел он периферическим зрением, снова опустив ружье вниз дулом, заскользил следом за ним.
– Ты что, здесь, что ли, живешь? – спросил лесник, когда Рад, сойдя с лыжни, тянувшей себя обочиной дороги, свернул к своему дому.
– Здесь, – коротко ответил Рад.
– Так вроде тут кто-то другой хозяин.
– А живу я, – сказал Рад.
– А, ну понятно. – В голосе лесника прозвучало облегчение, словно он разрешил для себя давно мучавшую его задачу. – Снимаешь, что ли?
– Живу, – еще с большей короткостью ответил Рад.
Он отомкнул калитку, они вошли во двор, Рад оставил лесника на крыльце и, взяв деньги, вышел обратно на улицу. С пятьюстами рублями одной купюрой.
– Это что такое? – проговорил лесник, взяв отливающую фиолетовым купюру с памятником Петру Первому в Архангельске и держа ее двумя пальцами, будто дохлую мышь за хвост. – Семьсот пятьдесят, я сказал!
– С мэра, – сказал Рад. – Остальное с мэра.
На мордастом лице лесника проиграли желваки. Оказывается, его намерение содрать с Рада отступного за обе елки было вполне серьезным.
– Сучара! – вырвалось из лесника сдавленным криком. – Настроили тут домов! Пускают всяких!.. Моя б воля... запер вас всех в Москве и поджег, как французов в двенадцатом году! На сто километров вас к нашему лесу не подпускал!
– А с кого бы бабки за елки драл? – усмехаясь, спросил Рад.
– Ты мне поухмыляйся, поухмыляйся! – Лесник, как там, в лесу, схватился за ствол и дернул его вперед. – Я тебя, сучара... я в тебя заряд... ох, придет время – почикаем вас, как сусликов! Устроили нам жизнь, мешала вам советская власть!
– Неуж при советской власти за елку больше давали? – снова спросил Рад. Хотел сдержаться, не отвечать леснику больше, и не сдержался. Ружье лесника после тех восьми часов, что провел под дулами «калашниковых», было ему – как детская пукалка.
– Да при советской власти!.. Ты б у меня при советской власти!.. – И без того красное от мороза, лицо у лесника сделалось, как перезрелый помидор. Казалось, еще немного, и этот помидор так и брызнет из всех пор распирающим его соком.
– Не выдумывай, ничего бы ты мне при советской власти, – сказал Рад. – Это ты детям про советскую власть сказки рассказывай. И ружьем хватит пугать. А то я твое ружье...
Он ступил к леснику, изобразив движение, будто собирается снять у того ружье с плеча, и лесник, прогрохотав ботинками, мигом скатился с крыльца.
– Почикаем, вот подожди – почикаем! – пообещал он снизу, всунувшись ботинками в крепленья на лыжах и прощелкав замками. Открыв калитку, перед тем, как выехать наружу, лесник повернулся к Раду и жирно, смачно схаркнул в его сторону. – Как французов в двенадцатом! – донеслось оттуда до Рада.
Неприятное послевкусие от разговора с лесником саднило в Раде еще и два дня спустя – когда наступил Новый год.
Он встретил Новый год в одиночестве перед телевизором и пустой, не украшенной ни единой игрушкой елкой. Бывший сокурсник, хозяин дома, пообещав приехать тридцать первого с игрушками и электрическими гирляндами, не приехал, и Рад только раскидал по мохнатым зеленым лапам куски ваты – чтобы елка не стояла совсем уж диким лесным деревом.
Он сидел в кресле, забросив ноги на журнальный стол, пил мартини из хозяйских запасов и закусывал его «Бородинским» хлебом, поджаренным в тостере и намазанным маслом. Такое у него было новогоднее угощение. Что шло по телевизору, он не видел, не слышал. Переходил, не выпуская пульта из рук, с канала на канал – казалось, оставаясь все на одном и том же, – и тянул из рюмки. Тянул и заедал приготовленным заранее поджаренным «Бородинским». Выпив бутылку мартини, он поднялся, сходил к бару, взял вторую и, уговорив ее, отправился спать.
Бывший сокурсник, хозяин дома, появился только первого числа, и далеко за полдень, когда хмурый короткий день готовился уступить место сумеркам. Он прикатил на своем зеркальном громоздком БМВ, напоминавшем поставленного на колеса гиппопотама, в компании таких же зеркальных туш шестисотого «мерседеса» и трехсотой «ауди». Оказалось, двое его сослуживцев с женами, и разговор за столом только и шел о трансферах, маркетинге, счетах, откатах, бюджете, назывались какие-то компании, какие-то имена – все не знакомые Раду и не интересные ему. Женщины, правда, заливисто смеясь, поправляя быстрыми движениями рук прически и подкрашивая губы перед распахнутыми пудреницами, щебетали о нарядах, ценах в бутиках, отдыхе за границей, кто где был, чем занимались, какие покупки сделали, – но уж это было Раду совсем поперек горла. Поначалу он еще поучаствовал и в мужском, и женском разговорах, в женском так даже весьма удачно, сострив пару раз и к месту, и по делу, по поводу чего Пол-Полина влепила ему как бывшему сокурснику мужа и другу семьи одобрительный поцелуй: «Радчик! Ты прелесть!» – но спустя недолгое время Рад завял. Он был лишний здесь, его инородность вылезала из каждой фразы, сказанной им, из каждого слова, обращенного к нему, подобно тому шилу, которое не утаишь ни в каком мешке. Из чего этот мешок ни сшей.
На столе, извлеченная из роскошной глянцево-цветной коробки, обвязанной красной витой лентой, которая была еще и проштемпелевана коричневыми бляшками сургуча, красовалась тяжелая бутылка «Камю», и Рад решил, что лучшая компания для него в этой компании – однофамилец знаменитого французского писателя и философа, как нынче ночью лучшей компанией был мартини. Он пододвинул коньяк знаменитого имени поближе к себе и пустился в разговор с ним. Хотя, конечно, он был не слишком содержательный собеседник. Он, собственно, молчал, а писатель и философ глоток за глотком вливал и вливал в него свою выдержанную сорокаградусную мудрость.
Наконец Рад почувствовал, что нагрузился экзистенциальной мудростью по ватерлинию.
– Господа! – громко произнес он, обрушивая разговор, что шел за столом. – Все, что вы говорите, – чихня. На сто процентов! – Хотя на самом деле он не имел понятия, о чем сейчас говорят за столом. Он был нагружен по ватерлинию, ему было слишком много этого груза, и требовалось поделиться им с другими. – Трансферы, маркетинг, счета, откаты, бюджеты... что это все стоит, господа?! Вы знаете, как к вам относятся? Вот перед Новым годом мне один из народа это без эвфемизмов, прямым текстом... к вам относятся как к французам, господа! Французам восемьсот двенадцатого года! Вас мечтают запереть в Москве, подпереть колом и пустить красного петуха. Сжечь живьем, с детьми-тетьми, а кто вырвался – за руки за ноги, и обратно! Вас ненавидят, господа! Вас так ненавидят, а вы, как тетерева: трансферы, счета, кредитные карты, Женевское озеро... Очухайтесь, на кону ваши головы!
– Почему «вы»? Почему «вас»? – спросил сослуживец его бывшего сокурсника, сидевший напротив Рада. У него были сонные, с поволокой, но такие хитрые глаза, что, глядя на него, невольно хотелось проверить карманы: на месте ли бумажник. Говоря, он вытягивал губы вперед, складывая их трубочкой, будто
