собирался поцеловать того, к кому обращался. – Себя вы к этим французам что, не причисляете?
Вопрос был в точку. Рад кивнул:
– Причисляю. Они разбираться не будут.
– Ну так! – пожал плечами хитроглазый. – Обращайте ваши инвективы к себе.
– К себе! – Рад взмахнул рукой. Ему сейчас так и хотелось жестикулировать. – Все к кому-нибудь другому, только не ко мне, да? Я ни при чем, я хороший, я пушистый, я белый! Вот потащат тебя пушистого пух с тебя ощипывать, узнаешь, какой ты хороший.
– Это когда мы на брудершафт пили? – Глаза у хитроглазого сощурились и стали еще хитрее – так прямо и полыхнули лукавством. Казалось, он, не скрываясь, откровенно запустил тебе руку в карман.
– Послушайте, Рад, что я вам хочу сказать. – Это был другой сослуживец бывшего сокурсника, самый старший за столом, может быть, даже ему уже было крепко за сорок, с рыхлым чувственным лицом, спрятанным в модную щетинистую бороду. К нему бывший сокурсник Рада относился с выраженным почтением и выказывал всяческие знаки внимания. – Не надо общаться с дном! Дно есть дно, что вам за дело до него? У них своя жизнь, у нас своя. Плоскости, которые не пересекаются. Вы же с Сергеем, – связал он Рада движением руки с его бывшим сокурсником, – математики, знаете же. Они к нам как к французам, и мы к ним так же. Только, пожалуй, не как к французам. – Произнеся эти слова, он оживился и быстро обвел застолье этим своим оживившимся взглядом. – Да? – проговорил он со смаком, как бы прося всех вокруг присоединиться к его словам. – Не как к французам.
– Они быдло, – радостно откликаясь на его слова и вытягивая к щетинобородому трубочкой губы, сказал хитроглазый. – Скажем прямо. Без уверток. Что у нас может быть общего с быдлом? В русском народе всегда была зависть к тем, кто вверху. Была и будет. Что же ее бояться. Бунт устроят? Бессмысленный и беспощадный? Потом сами и будут на колах сидеть. Еще раз в России никто не позволит переворачивание пласта устроить. Хватит, напереворачивались. Элита должна быть элитой. Из поколения в поколение, от отца к сыну, от сына к внуку. Элиту нужно беречь. Холить ее. А без элиты – труба стране.
Рад расхохотался.
– Кто? Ты элита?! – Он обвел руками вокруг себя: – Вы элита?! Графья нашлись. Вы чертополох! Саранча! Хрум-хрум-хрум – и все сожрано. Пустыня вокруг! Пески сыпучие!..
Беседа с французским писателем и философом распустила корсет, в который он зашнуровал свой сломанный позвоночник, боль вырвалась наружу и бушевала в нем тихоокеанским тайфуном, сметая на своем пути все, что встречалось.
Его бывший сокурсник, сидевший во главе стола, вдруг возник около Рада. Рад, еще продолжая катиться по застолью смерчем, почувствовал его руки у себя под мышками. Бывший сокурсник рванул Рада вверх – поднять на ноги, но не удержал, а только стащил со стула, и Рад оказался сидящим на полу.
– Какого черта! – выругался он, опираясь одной рукой о свой опустевший стул, другой обо что-то мягкое и пытаясь подняться.
– А-ай! – завизжала от боли женщина, и Рад понял, что мягкое под рукой – женская ляжка.
Он опустился обратно на пол и посмотрел на хозяйку ляжки. Это была жена хитроглазого. Никого другого, кроме нее, и не могло быть. Это она сидела рядом с ним.
– Пардон, – проговорил Рад снизу, снимая с нее руку. – Что за гад, вы же видели. Даже не предупредил.
– Надрался, скотина, – услышал он голос хитроглазого.
– Чертополох! – не оставил его реплики без ответа Рад, хватаясь обеими руками за край столешницы и пытаясь подняться. – Саранча!
Под руки сзади его подхватили уже двое. Судя по тому, что хитроглазый по-прежнему сидел перед ним за столом, второй был тот, с бородой-щетиной. Они с хозяином дома, бывшим сокурсником Рада, подняли его на ноги и повлекли прочь от стола.
– Все! Хватит! Набузился! – жег ему ухо горячим шепотом бывший сокурсник.
Рад не сопротивлялся. Тайфун в нем потерял силу – ветер стих, тучи иссякли, смерч опал. Он воспротивился только за дверью, когда обнаружилось, что его ведут к лестнице на второй этаж.
– Куда? – затормозил он. И попытался развернуться в сторону своей комнаты рядом с кухней. – Мне сюда!
– Еще не хватало, чтобы ты тут под боком храпел! – снова обжег ухо бывший сокурсник.
– Хочешь, чтоб я проспался? – спросил Рад, продолжая сопротивляться их принуждению и не ступая на лестницу.
– Да, Рад, в таких случаях это необходимо, – твердо сказал щетинобородый.
– Я его спрашиваю, – кивнул Рад на бывшего сокурсника.
Хотя ответ щетинобородого был и ответом хозяина дома.
– Хочу, хочу, хочу! – опалил ему ухо бывший сокурсник.
Рад внутренне благостно и саркастически ухмыльнулся. Тишина и покой стояли в нем после отбушевавшей бури.
– Что ж, давай наверх, – согласился он, позволяя стронуть себя с места. – Всегда мечтал поселиться у тебя наверху.
Первый день Нового года так на том и закончился. Рад еще запомнил, как он укладывается спать на узком, с поднятым изголовьем диванчике типа канапе, сняв брюки, но почему-то оставшись в блейзере, и ничего от этого дня в памяти больше не осталось. Был уже второй день наступившего года, когда он проснулся. Замерзший – свалившийся во сне плед лежал на полу, – в жеваном блейзере, с похмельной головой, но с ясным осознанием того, что первый день года был прожит со смаком. «Со смаком» – чувство так и возвышалось в нем подобием поднятого над головой и гордо развевающегося на ветру стяга.
Передергиваясь от холода, он натянул на себя брюки, спустился вниз, оделся по-уличному и, взяв в кладовой лопату для снега, вышел на улицу. Во дворе под редким мелким снежком, тихо выпадающим из сплошной облачной пелены, стояла только одна лакированная туша – БМВ его бывшего сокурсника. Это означало, что гости уехали, не оставшись ночевать, кроме того, уехали достаточно поздно, может быть, совсем под утро, и его бывший сокурсник не стал в темноте возиться с запорами, чтобы поставить машину в гараж. Когда приезжали гости, хозяин дома из солидарности и дабы гостям было спокойно, не ставил машину в гараж и, если не отбывал вместе со всеми, загонял ее туда лишь тогда, когда во дворе оставался один его БМВ.
Было еще довольно рано, день еще даже не до конца растворил утренние сумерки, и эта неполная, вялая сила дня замечательно гармонировала с похмельной слабостью, разлитой во всем теле: казалось, причиной твоей болезненности был не ты сам, а окружающий мир.
Снега, в принципе, было немного, Рад убирал его накануне Нового года, чистить двор сегодня не было никакой нужды, но какое более дивное занятие можно было придумать себе в такое утро, на такую голову – после вчерашнего? Скрежещущий звук лопаты о мерзлый бетон ласкал слух Рада подобно какой-нибудь фортепьянной сонате Моцарта.
Дверь дома хлопнула, когда Рад, пригнувшись к лопате, шел от него к забору. Он остановился, оперся о лопату и обернулся. На крыльце, в шапке, одетый по-уличному, со второй снеговой лопатой в руках, стоял бывший сокурсник. Он стоял, молча смотрел на Рада, и Рад тоже стоял, смотрел на него и молчал. Он понимал, что разговора им не миновать, и в преддверии его не хотел, здороваясь первым, ставить себя как бы в положение
Так они стояли, глядя друг на друга, наверное, с полминуты. Потом хозяин дома, перехватив черенок лопаты, вскинул ее в воздух имедленно, по-прежнему молча, начал спускаться вниз. Спустился, сделал по направлению к Раду несколько шагов, опустил лопату и повел дорожку прямо посередине снежного поля – в части, еще не тронутой Радом.
Минут десять они скрежетали лопатами, будто не замечая друг друга, хотя временами пути их движения по двору даже пересекались. В какой-то миг они оказались совсем рядом – разве что обращенные друг к другу спинами. Каждый из них следил за другим, и они повернулись друг к другу одновременно. Ну разве что бывший сокурсник, решительно выпрямившись, начал это делать долей секунды раньше, заставив поторопиться и Рада.
