вершка поставил, мне чего больше, а это я нашему мэру волоку. Мы же соседи. Сам-то со мной знакомство свести не снизошел, а пристебаи его всякие – те да, за ручку и лыбятся, как блин на сковородке. Вот заказали красавицу для него. Попушистей чтоб, постройнее. Что ему с базара, обглоданную. Ему прямо с корня хочется, свеженькую. Демократ. Кто бы вешал, так я бы веревку подавал.
– Ну вы и кровожадны, Павел Григорьич! – засмеялся Рад, вспоминая, что уже слышал от него эти слова.
– А ниче, они и дождутся, – с мстительностью протянул Павел Григорьич. – Они дождутся, отольются им мышкины слезы, не им, так их детям. Бог, он видит, кто кого обидит.
Они стояли на лыжне посреди леса – два браконьера с незаконно срубленными елками, – словно два пикейных жилета, сошедшихся на променаде в городском летнем саду, а между тем на улице все так же была зима, мороз, пробираясь под куртку, леденил мокрую от пота майку, и по телу начали пробегать волны озноба.
– Ладно, Павел Григорьич, – сказал Рад. – Надо двигать. Я уж, извините, обгоню вас, пойду вперед.
Он ступил в целину рядом с лыжней обойти Павла Григорьича, тот остановил его:
– А может, поможешь мне доволочь эту дуру? Ты молодой, вон как прешь – будто танк, ты и две сможешь. А у меня какие силы – все через силу. Деньги нужны – вот исогласился. Согласился – а иду за грыжу держусь.
Тащить две елки – это получалось чересчур, но Рад, подумав мгновение, согласился. В нем было чувство вины перед Павлом Григорьичем за прошлую встречу: не донес старику керосин до дому.
– А что же, хорошие ли деньги предложили? – спросил он, принимая елку Павла Григорьича под мышку; со стороны, наверное, та еще была картинка: весь в зеленых красавицах, как революционный матрос семнадцатого года в пулеметных лентах.
– Да, хорошие, держи карман шире, – уклончиво ответил Павел Григорьич. – Они только себе хорошие- то выплачивают. А как другим дать – так удавятся. И без веревки.
Рад стронул себя с места. Идти с двумя елками было не то, что с одной. Через пять минут ему стало так жарко – поднеси к нему спичку, спичка бы вспыхнула. Теперь он двигался не быстрее Павла Григорьича, когда тот шел впереди.
Метров через триста просека, по которой была проложена лыжня, вышла к широкому оврагу, заросшему кустарником. Дорога под уклон закончилась. Начиналась дорога в подъем. На пересечении с лыжней, вилявшей вдоль оврага, Рад остановился передохнуть. Опустил обе елки на снег, выпрямился, развернул плечи, прогнулся в спине.
– Что, неуж тяжело, Слава! – спросил Павел Григорьич. – Тебе-то? Как танк прешь.
Рад покосился на него и усмехнулся. Павел Григорьич был не пикейным жилетом. Он был лисой. Льстецом-царедворцем.
– Как могу, так и иду, – сказал Рад.
Из кустарника на лыжню, идущую вдоль оврага, выбрался человек. Выбрался – и, на ходу торопливо обхлопав лыжи от снега, быстро заскользил в их сторону. Он был в зеленом армейском бушлате, перехваченном широким офицерским ремнем, без палок, как и Рад с Павлом Григорьичем, еще какой-то ремень перехватывал правое плечо. И было это, стало понятно чуть погодя, ружье, глядевший вниз ствол которого промелькивал у него на каждый шаг между ногами.
– Мать твою! – всмотревшись, выругался Павел Григорьич. – Так ведь Мишка. Лесник.
«Твою мать!» – эхом отозвалось в Раде. Ждать хорошего от появления лесника не приходилось.
– Дежурил, падло, – как восхищаясь, проговорил Павел Григорьич. – В засаде сидел. Ох, Ротшильд! Своего не упустит. Держись, Слава. Сам понимаешь, кчему сейчас разговор поведет.
Рад понимал.
– А ружье зачем? – спросил он. – Для страху?
– А кто знает, – отозвался Павел Григорьич. – Считай, что для страху.
– Ох, Пашка! – прокричал лесник, приближаясь. – Озоруешь, свинья! Закон для тебя не писан?!
– Сам свинья! – закричал ему в ответ Павел Григорьич. – Ответишь за свинью, ты меня знаешь!
– Я тебя знаю, я тебя знаю! – Голос лесника окрасился угрозой. – Ты меня тоже знаешь, у меня спуску не жди!
– У, падло, – тихо, для Рада, пробурчал Павел Григорьич. – Попались, Слава. Есть кошель-то с собой?
– Откуда, – так же тихо ответил Рад. – Что я, в лес, как в магазин?
– Плохо, Слава, – заключил Павел Григорьич.
Лесник остановился, не дойдя до них метров трех. Это был крепкий мужик лет пятидесяти, на необремененном раздумьями о добре и зле мордастом его лице была написана железная решительность непременным образом оправдать свое сидение в засаде.
– А это с тобой кто? – спросил он Павла Григорьича, указывая движением бровей на Рада.
– А это не со мной, это сам по себе, – сказал Павел Григорьич. – Мало ли что вместе. Может, я с ним, – неожиданно добавил он и, поглядев на Рада, подмигнул ему.
Рад промолчал. Он предоставил право вести разговор своему магазинному знакомцу.
– Ну так что, – сказал лесник, – мне все равно: вместе, не вместе. Что делать будем? В милицию протокол составлять?
– Какой протокол, Мишка, ты что? – голос Павла Григорьича стал просителен. – Знаешь, для кого елку- то срубил? Для самого мэра. Ему пру.
В глазах у лесника выразилось напряжение мыслительного процесса.
– А чего это он у тебя-то попросил? Чего не у меня?
– Так я же сосед, не ты.
– Ты-то сосед, а лесник-то я.
– Ну так я за мэра-то ответить не могу. – Теперь в голосе Павла Григорьича отчетливо прозвучала гордость, что городской голова обратился с этим тонким поручением именно к нему, не к кому другому. – Попросил и попросил, я разве мэру могу отказать? У самого у меня уж стоит. Можем зайти – увидишь.
– И на базаре купил? – сардонически вопросил лесник.
– Нет, на огороде у себя вырастил, – ответил Павел Григорьич.
Ответ был достоин вопроса. Рад, все это время молча внимавший происходящему разговору, не сумев сдержаться, фыркнул.
Он фыркнул – и тем словно сбросил с себя некую маскировочную сеть, которая, если и не скрывала его от лесника, то как бы оберегала.
– Что, тоже для мэра? – обратил на него лесник свой взгляд.
– Ладно, – миролюбиво сказал Рад. – Сколько?
– Что «сколько»? – с той же сардонической интонацией, что Павла Григорьича о базаре, вопросил лесник. – Это вы должностному лицу взятку предлагаете?
– Отступного я предлагаю.
– А если я не беру отступного?
– Ну тогда поехали в милицию протокол писать, – сказал Рад. Он был уверен, что никакой протокол леснику не нужен.
Это лесник незамедлительно и подтвердил.
– По пятьсот рублей с носа, – проговорил он.
– По пятьсот? – ахнул Павел Григорьич. – С ума сошел? Да я и не себе. Иди вон к мэру, с него и требуй.
Взгляд лесника помутнел. Шестерни мыслительного процесса, что шел в нем, откровенно лязгали вхолостую, искрили и скрежетали, от них едва не валил дым.
– Семьсот пятьдесят с тебя, – сказал лесник после паузы, сосредоточивая прояснившийся взгляд на Раде. – Елки ты нес? Твои елки.
– Подумай еще, – предложил Рад. – Не зарывайся.
– Ты мне?! Ты с кем? Ты кому не «зарывайся»?! – Рука лесника схватилась за ствол ружья у бедра и дернула его вперед; ствол ружья глянул на Рада. – Я вот с тобой... всажу сейчас в пузо, засею квадратно- гнездовым. А Пашка подтвердит, что напал на меня. – Подтвердишь?! – скосил он глаза на Павла
