Медсестра в поликлинике была другая, не та, что делала прививки в прошлый раз. Та, прежняя, являла собой тип холодного, вышколенного профессионала: ампулы у нее в руках теряли свою хрупкую невинность с обреченной безропотностью, укол не чувствовался, как она его и не делала, и ни единого лишнего слова, никакой игры мимических мышц – чистый робот в белом халате.
Сегодняшняя была полной противоположностью. Казалось, она сидела здесь, как на лавочке перед подъездом, и главным ее занятием было вволю поговорить.
– Что, отдыхать едете? На какой-то курорт? Какое-нибудь побережье, да? – спросила она, заполняя его свидетельство о вакцинации.
– Да нет, не отдыхать, – неохотно сказал Рад. – По делу.
– По делу, по делу, а там все равно сейчас лето, – с интонацией мечтательности проговорила медсестра.
Рад невольно насторожился.
– Откуда вы знаете, куда я еду?
– По прививкам, – ответила медсестра. Теперь с интонацией горделивости. – Куда-то в Юго-Восточную Азию, да?
– Туда, – согласился Рад.
– А не в Таиланд, нет? – спросила медсестра.
– Почему именно в Таиланд? – спросил Рад.
– А у меня один был, прививала я его, – сказала медсестра, глядя на Рада благостным взглядом, – по делу тоже ездил. Крокодилья ферма у него в Таиланде была. Во занятие для русского человека, да? У вас тоже что-нибудь вроде этого?
Рад поймал себя на ощущении, будто он попал на цирковое представление и выступает клоун. И не хочешь, а расхохочешься.
– Нет, – сказал он, – от крокодильей фермы Бог меня уберег. И вообще, у меня там никакого бизнеса. У меня просто переговоры.
Медсестра открыла стеклянный шкафчик у стены, достала оттуда ампулу, шприц, выложила перед собой на процедурный столик.
– Замечательная у вас какая жизнь, у бизнесменов. Летаете, ездите. Зарабатываете хорошо. Не то что мы. И сидим на одном месте, и денег ни шиша. Сколько медработникам платят? Смех!
– Да, у нас у бизнесменов интересная жизнь, – подтвердил Рад. – А лечу я в Таиланд, это вы в точку.
Он подтвердил ее предположение – и в тот же миг пожалел об этом. Совершенно незачем было говорить ей, куда он едет. Береженого Бог бережет. Почему она так хотела знать, куда он едет? Настроение у него испортилось.
– Давайте колите, – попросил он, подставляя ей спину.
Колола она отвратительно. Хотя укол был подкожный, и всего-то один кубик, игла вошла, будто заноза, и, нажимая поршень, медсестра все время там шевелила ею.
– Вот и все. И ничуть не больно, – заприговаривала она, растирая место укола ваткой. – Поедете теперь в свой Таиланд безопасно. Я бы, если б такая возможность, хоть сто прививок себе сделала. Куда только! При наших-то зарплатах.
Рада осенило. Каким таким таинственным образом она могла быть связана с теми? Бред. Она просто выцыганивала у него деньги. Это и было причиной ее выступления на арене.
Не отвечая ей, он заправил рубашку в брюки, застегнул ремень и, слазив рукой в карман, вытащил кошелек. Достал из него пятидесятирублевую банкноту.
– Спасибо, – протянул он медсестре деньги. – Очень вам благодарен.
– Ой, право! – радостно хихикнула медсестра. И взяла банкноту. – И я вам благодарна.
Цирковое представление было закончено.
Выходя из поликлиники, Рад снова поднял капюшон куртки и глубоко натянул его на глаза, чтобы лицо исчезло внутри, как в шалаше. Оставалось еще одно дело: позвонить из таксофона матери – и можно двигать на электричку, в путь-дорогу до своего подполья. Залечь там на дно и лежать теперь на нем, не всплывая, до самого отъезда через две недели.
К Новому году бывший сокурсник Рада, он же хозяин дома, он же Сергей-Серж, попросил Рада купить елку. Или срубить. Купить-срубить, установить. «А мы приедем, уже нарядим. Главное, чтоб стояла», – объявил он Раду, говоря с ним по телефону.
Купить-срубить-установить. Ехать в город, искать там елочный базар не хотелось. Запас «Бородинского» был только-только обновлен, матери позвонил, и теперь она не ждала его звонка несколько дней – Рад решил пойти за елкой в лес.
Снег лежал на земле уже совсем зимним, матерым покровом, идти в лес следовало на лыжах. Лыжи у его бывшего сокурсника имелись – спускаясь в подвал, Рад постоянно натыкался на них взглядом. Там была даже не одна пара: и мужские, и женские, и деревянные, и пластиковые, и беговые, и горные с ботинками, похожими на нижнюю часть космического скафандра. Судя по всему, его бывший сокурсник ездил по горнолыжным курортам достаточно регулярно, раз обзавелся собственными лыжами для скоростного спуска.
«В лесу родилась елочка, в лесу она росла... – напевал он, разрисовывая обнаруженной мазью облюбованную им деревянную пару, растирая мазь пробкой. – Зимой и летом стройная, зеленая была...» – пел он, зашнуровывая ботинки, натягивая сверху гетры и перетаптываясь на месте – проверяя, насколько удобно ноге. Песня навевала воспоминания: присной памяти советские времена, когда все было раз и навсегда определено, как восход солнца на востоке и закат на западе, октябрятские утренники с портретом кудрявого ребенка Ленина в центре красной звездочки, приколотой к груди, пионерские линейки с шелковым полыханием красных галстуков, завязанных особым, «пионерским» узлом, вскинутые в салюте ко лбу руки... – ушедшее навсегда, канувшее в лету.
Тащить елку, чтобы ветки не мешали и хвоя не обдиралась, – все в том же подвале Рад нашел кусок материи, похожей на парусину, бельевую веревку, сунул ее вместе с топором в рюкзак и, надев тот на плечи, вышел на крыльцо.
Солнце сквозь льдистую морозную хмарь сверкало желтым небесным оком, снег вокруг после полусумрака дома слепил и заставлял щурить глаза. Лыжня была накатанной, но не убитой до твердости доски, а пружиняще-упругой, идти по такой лыжне доставляло радость и удовольствие. Если б не дело, из- за которого встал на нее, так бы по ней идти и идти. Рад даже пожалел, что не додумался до лыж раньше.
Отъехав от поселка на полкилометра, Рад свернул на целину и, бороздя ее, двинулся в чащобу. Найти стоящую елку оказалось непросто. Взрослые ели, заслоняя свет, не давали подросту войти в силу, и тот, что наперекор судьбе тянул себя к небу, был уродливо крив, редколап – удивительно нехорош.
Выбираясь с завернутой в материю елкой на лыжню, метрах в семидесяти впереди Рад увидел другого лыжника. И был этот лыжник, как и он, с елкой. Только в отличие от Рада лыжник впереди обвязал елку веревкой прямо поверх ветвей, и не тащил ее на плече, а волочил за собой по снегу. Шел он медленно, и Рад с каждым мгновением все приближался и приближался к нему. А когда расстояние между ними сократилось метров до тридцати, Рад понял, что это его поселковый знакомец Павел Григорьич: так характерна была коряжистая, похожая на сучковатую палку фигура. Елка у Павла Григорьича была чуть не вдвое длиннее той, что срубил Рад, и уж пышна – Рад, обследуя лес, таких и не видел.
– О, Слава, вот это по-нашему! – одобрительно произнес Павел Григорьич вместо приветствия, кивая на спеленутый груз на его плече. – А то велят нам: трясись в город, выбирай там из драни, да еще и плати! У воды жить – и воды не пить! Разве можно?
– Да, – сказал Рад покаянно, – в город трястись что-то не хочется.
– И правильно, Слава, и правильно, – решительно поддержал его в грехопадении Павел Григорьич. – А они-то что, они разве на базаре этом себе покупают?
– Кто «они»? – Рад понял Павла Григорьича, но решил уточнить.
– Так «они» и есть они. Я, думаешь, кому эту красавицу волоку? Себе, думаешь? Себе-то я от горшка два
