или на строительстве дороги и коровников. Да! Раз в неделю по субботам — перекличка личного состава. Отсутствие на перекличке без предварительной договоренности считается побегом. Поймают — лишат возможности выходить за ограду. Вопросы?
Вопросов было много. Вахмистр Блок задал, пожалуй, самый идиотский:
— Сколько времени нас здесь собираются продержать?
— Сначала нужно дождаться окончания войны. Или вы снова хотите на фронт?
Несколько следующих дней Алекс вместе с остальными отсыпался и, по большому счету, откровенно бездельничал. Ему, как лейтенанту, выплатили двадцать крон. Вилли Гроппнера приравняли к рядовым и выдали положенные в этом случае двенадцать крон, на которые через солдат охраны он тут же накупил почтовых конвертов, конфет, печенья и заказал книги на немецком языке.
Однажды они сидели на лавочке возле казармы и грелись на солнце.
— Хорошо! — Очкарик прикрыл глаза. — Послушай, Генрих, как ты считаешь, Германию ведь оккупируют?
— Само собой.
— А Саксонию?
— Ну а ты как думал.
— А кто?
— Не знаю; полагаю — русские.
— Ты уверен?
— Я же сказал — не знаю. Когда я уезжал, они были совсем рядом.
— Как же мы вернемся? Ведь у меня там мама…
«А ведь он не знает, что случилось с Дрезденом, — догадался Алекс, — рассказать или пока не стоит?»
— Сначала посмотрим, какая будет обстановка, — сказал он, — а там видно будет. Тебя еще никто не собирается отпускать.
— А как думаешь, сколько нас здесь продержат?
— Поговаривают — после войны еще месяца три.
— Тогда поеду в Кёльн к тетке, — Гроппнер закинул руки за голову и мечтательно уставился в небо. — Поехали со мной? Я познакомлю тебя с кузиной…
— А если и там будут русские?
— Алекс… то есть, прости, Герман, не шути так. Не могут же они быть везде.
— Кто их знает…
Видя, как шведы вкапывают новые столбы, чтобы огородить еще несколько казарм, интернированные догадывались, что лагерь готовят к приему большого пополнения. И оно не заставило себя ждать. Начиная с двадцатого апреля не было дня, чтобы в ворота Лингена не вошла очередная партия немецких солдат. Все они бежали с побережий Курляндии на катерах, буксирах, тральщиках и простых лодках-плоскодонках, и по их виду можно было догадаться, сколько всего выпало на долю этих людей за последние недели. В основном они самостоятельно достигали Готланда, некоторых подбирали шведские рыбаки или военные моряки. В начале мая у южной оконечности острова шведы обнаружили изрешеченный пулями немецкий десантный катер. Из находившихся на его борту девяноста человек шестьдесят были убиты, а все остальные ранены. Убитые так и лежали на палубе, руки и головы некоторых свисали с бортов. От прибывших в лагерь в начале мая Алекс узнал, что в район Либавы протянули воздушный мост для эвакуации окруженных частей, и что мост этот организовали не фюрер и не Геринг, а кто-то другой. Говорили, что самолеты взлетали с норвежских аэродромов, где их заправляли англичане. Людей вывозили в Данию или Шлезвиг-Гольштейн, запихивая, когда не было «Юнкерсов», по три-четыре человека (помимо пилота) в кабину и фюзеляж «Фокке-Вульфов».
Известие об окончании войны в Лингене встретили со смешанными чувствами. С одной стороны, все его ждали, с другой — это был далеко не Компьенский мир, а позорная безоговорочная капитуляция. Но и после 8 мая в лагерь продолжали прибывать небольшие партии тех, кто чуть ли не на самодельных плотах сумел бежать с Хельской косы и прилегающих побережий. К середине мая общее число интернированных в Лингене достигло пятисот человек. Их разбили на отряды примерно по сто человек, в каждом из которых назначили старшего и заместителя.
Это были непростые дни, когда радость спасения одних наталкивалась на горечь поражения и обиды других. Узнав из газет, как союзники раскроили Германию, немцы, чьи дома находились в ее западных или южных областях, чувствовали себя намного комфортнее тех, кто был родом из восточной зоны. В наиболее же незавидном положении оказались балтийские добровольцы, служившие в войсках СС или в вермахте. Путь на родину был им отныне навсегда заказан. Иногда можно было услышать обвинения тех, кто воевал до самого конца, удерживая свои позиции до 8 мая, и даже после, в адрес тех, кто оставил их за месяц до этого. Алекс наблюдал как-то небольшую потасовку между обвиненным в дезертирстве вахмистром Блоком и одним оберлейтенантом, который раненым был вывезен с аэродрома Либау-Зюйд 10 мая.
— Из-за таких, как вы, мы проиграли войну! — кричал офицер. — Вас, Блок, когда мы вернемся в Германию, следует отдать под суд.
Блок оправдывался тем, что у них не было никакой информации о реальном состоянии дел и что в начале апреля город был пуст, а потом, вероятно, в него вошли немецкие войска, выбитые с других участков фронта. Собралась толпа. В спор вмешался старший офицер, функции которого в тот момент исполнял артиллерийский полковник.
— Никого мы судить не будем ни здесь, ни там. Судей на нашу голову будет предостаточно и без того. Приказываю прекратить взаимные обвинения и не позориться перед шведами.
— Нет, вы видели, каков! — подошел распаленный Блок к Шеллену, когда толпа рассосалась. — Он будет меня судить, сволочь. Нашел старшего! А лейтенант? А обервахмистр? Кстати, вы знаете, что Кленце умер? Да, я справлялся — бедняге отрезали руку, но это уже не помогло. Уж я-то за пять лет войны гангрену от чирия отличать научился.
Со временем страсти в Лингене улеглись. В конце мая на Балтику пришло настоящее лето. Природа и сельская тишина, запахи моря и свежих трав, смешанные с ароматом соснового бора, способствовали человеческому умиротворению. Большинство интернированных записались в трудовые бригады и работали у местных фермеров, оправдывая свое пропитание. Шведы снабдили лагерь спортинвентарем, завезли музыкальные инструменты. Тем, чья одежда пришла в негодность, выдали летнее полевое обмундирование шведской пехоты, на которое немцы нашили свои петлицы и погоны. Все, у кого были награды, надевали их в выходные и праздничные дни. Выход за территорию лагеря, не связанный с работой и официальными мероприятиями, был практически свободным — требовалось только подать утвержденный старшим офицером список на КПП.
Шеллен продолжал оставаться лейтенантом Генрихом фон Плауеном, твердо решив сначала вернуться вместе с Очкариком в Германию, а потом думать, как ему быть дальше. Откровенно говоря, он просто не знал, как поступить, и это сильно его тяготило. Гроппнер несколько раз спрашивал, почему он такой невеселый, но Алекс неизменно улыбался, клал на плечо друга руку и говорил: «Все нормально, Вилли». Его сердце разрывалось между двумя странами. В Германии теперь не было нацистов, и ничто не мешало ему вернуться на родину и привезти туда отца. Еще в середине мая Алекс написал ему письмо. Он знал, что шведы их корреспонденцию не перлюстрируют, но опасался, не произойдет ли это в Англии. Поэтому он приобрел дорогой конверт, подписал его вымышленным шведским именем и передал не в лагерный почтовый накопитель, где на конверте проставили бы штемпель Лингена, а попросил отправлявшегося в увольнение знакомого шведского солдата забрать письмо с собой (а заодно и десять крон) и отправить его с главпочтамта любого города. Письмо из Швеции от шведа не должно было вызвать подозрений. Тем не менее он писал отцу эзоповым языком: мол, жив, здоров, живет хорошо и скоро думает приехать. Еще он писал, что видел брата, что тот его по-прежнему любит, но, что с ним и где он сейчас — не знает. Ответ он просил не присылать, так как постоянно переезжает с места на место и не знает, где окажется через неделю.
Планы Алекса вернуться в Германию все больше и больше завладевали его сознанием. Вот только с документами Генриха фон Плауена это было совершенно невозможно. Нумерованные Генрихи в княжеских семьях дома Реусс наперечет. Их и так-то осталось немного, и они конечно же ищут своих. Шеллен понимал,
