– Что ты здесь делаешь? – спросил я.
– Тебя жду, – ответила она неожиданно открыто и смело.
– Откуда ты знала, что я приду сюда?
– Но это же твое место? Ты здесь всегда прячешься.
– От кого прячусь?
– От всех.
– Я не собирался сюда приходить, – сказал я, потупясь, и сел шагах в пяти от нее. Мне была неприятна ее смелость. – И ни от кого я не прячусь.
Она улыбнулась таинственно, одними губами.
– Черт, как охота курить! – сказал я грубым голосом.
– Разве ты куришь? – спросила она удивленно.
Я поднял щепку и стал копать землю.
– Я никогда не видела, чтобы ты курил. Я знаю у вас мальчиков, которые курят. Но тебя не видела.
– Ну и что, – пробурчал я. – Просто я не люблю курить на виду у всех.
Некоторое время мы сидели молча.
– Хочешь, я тебе достану сигарету? – вдруг сказала Лида.
– Разве у тебя есть?
– Нет. Но, если ты хочешь, я достану. Ведь ты хочешь покурить?
Я смутился.
– Хочешь? – настойчиво повторила она.
– Да, – неуверенно ответил я.
– Тогда я достану.
Она проворно вскочила на ноги и побежала, спускаясь к озеру.
Но вдруг обернулась и наставительно произнесла:
– Только никуда не уходи!
«Разве смогу я сказать ей правду? – думал я, с тоской ожидая ее возвращения. – Ведь сказать ей правду, то есть то, что я не люблю ее и не за ее честь я тогда вступился – немыслимо! Она спросит: а за чью честь ты тогда вступился? А если и не догадается спросить, то все равно: какие будут у нее глаза в тот момент, когда я скажу!»
Но притворяться, как просила Вера, будто я влюблен в нее?.. Это тоже было подло. Вдобавок, я не умел врать. С детства. Я не умел даже соврать школьному учителю, что выучил заданный на дом урок, но теперь у доски от волнения забыл выученное, тогда как не учил урока вовсе. Я так и говорил: «Не выучил». И вот для меня настало странное время, когда против воли моей я обманывал всех: Лиду, Меньшенина, Кулака. Обман порождал обман.
Я сидел, продолжая копать землю щепкой.
«Нельзя летать без крыльев», – сказала Мария, и ее светлое лицо возникло предо мной таким, каким оно было три года назад, когда нам исполнилось по тринадцать лет.
Почему вдруг я так ярко увидел ее?
Это взволновало меня.
«Звуки фортепьяно, услышанные в клубе!» – наконец сообразил я. Мария занималась в музыкальной школе и именно со звуками фортепьяно вошла в мою жизнь. Я и теперь помнил наизусть этюды Черни и ноктюрны Шопена, которые она старательно разучивала за стеной.
Лиды не было уже более получаса. И я обрадовался, что она не вернется и все само собой разрешилось.
Как вдруг слух мой уловил быстрые частые шаги...
С разбега девушка спрыгнула в ложбину и протянула мне сигарету.
– А я боялась, что ты уйдешь, – сказала она, едва переводя дух и жадно схватывая ртом воздух.
Глаза ее сияли.
Она села на траву близко ко мне. От нее веяло жаром, и так горячо, влажно, парно пахли ее густые волнистые волосы.
– Жарища какая! – сказала она.
Отерла тыльной стороной кисти блестящий потный лоб, взяла пальцами подол платья и стала им обмахивать свои ноги.
«Почему мне все время жалко ее? – в который раз спросил я себя. – Чем я перед нею виноват?»
И я сознался себе, что жалко мне ее оттого, что ее никто не любит, и не пишет ей записок, и не приглашает на танцах, потому что она толстая и некрасивая, и я тоже не люблю ее из-за этого и никогда не смогу полюбить. Это у нас было общее: и на меня не смотрели стройные красивые девушки, которые нравились мне.
Я вертел в пальцах принесенную сигарету.
Сигарета была – «Памир». Мы эти сигареты называли «Нищий в горах». На бумажной пачке был изображен человек на фоне горных вершин. Стоила такая пачка десять копеек. Дешевле не было сигарет.
– Где ты достала? – спросил я.
– Захотела – достала! – сказала она, продолжая обмахивать свои ноги подолом платья.
А я поймал себя на боковом нехорошем взгляде, скошенном на ее полные белые ляжки, которые обнажались, когда она взмахивала подолом.
Она увидела мой взгляд, положила подол на ноги и натянула его край на колени.
Испытывая унизительный стыд, я пробурчал:
– Все равно у меня нет спичек.
– А я запасливая, – сказала она и достала из кармашка платья спичечный коробок.
В тени деревьев, по коричнево-желтым жилам корней, меж которыми чернела сырая земля, мы шли вдоль берега озера по бесконечной тропе, огибавшей озеро по периметру, Лида – впереди, я – за нею; узость тропы не позволяла нам идти рядом, и я видел перед собой ее большую от густых волос голову, темный бант на затылке и белые ноги с голыми пятками, серевшими под колечками ремешков босоножек, – есть люди с такой бело-молочной кожей, которая никогда не темнеет от солнечных лучей.
Тропа подбиралась к самой воде, пропадала в тенистых зарослях орешника.
– У тебя есть и папа и мама? – спрашивала Лида, не оборачиваясь ко мне.
– Да, – отвечал я.
– Молодые?
– Не очень.
– Маме сколько лет?
– Тридцать девять.
– А отцу?
– Сорок три.
– Это еще молодые. Моей маме – пятьдесят, а отцу пятьдесят четыре. А у тебя есть сестренка или братик?
– Нет.
– Плохо тебе.
– Почему?
– Хорошо иметь сестренку или братика.
– А у тебя есть? – спросил я.
– Братик, – ответила она.
– Он маленький? – Я решил, что, поскольку она назвала его уменьшительно, он непременно младше нее.
– Что ты! Ему двадцать семь лет. У него уже есть жена и сынишка. Я его сынишке прихожусь тетей. Он называет меня тетя Лида.
Так мы шли, и она все задавала свои дурацкие вопросы, а я отвечал на них. Она даже спросила, есть ли у нас дома кошка или птичка в клетке и висит ли в комнате на стене какая-нибудь картина.
А потом вдруг она перестала спрашивать, и мы замолчали.
