– Зачем? – испуганно спросил я и вдруг ясно понял, что меня выгоняют из лагеря и ей поручено отвезти меня домой.
– После завтрака мы поедем.
Сердце мое перестало биться.
– Куда?
– Туда, где нас никто не найдет. Хочешь?
Я не смог ответить.
– Поедем в одном автобусе, но врозь. Возьми рубль на билеты.
Девушка из старшей группы пересекла нам путь:
– Добрый вечер, Вера Станиславна!
– Здравствуй! – ответила Вера и продолжала: – Есть у тебя деньги, или тебе дать?
– Есть, – прошептал я. Голос у меня совсем пропал.
– Он завтра уезжает в Питер на весь день. Это выяснилось только что. Я свободна до обеда. Но помни, мы поедем, если не будет дождя. Ни утром, ни ночью. Если будет дождь, поездка отменяется. Понял?
– Да.
– Будут интересоваться, зачем я тебя вызывала, скажи – по поводу прощального концерта.
Она свернула на боковую дорожку, а я как лунатик, ничего не видя перед собой, а только слыша, как часто колотится мое сердце, прошествовал по аллее до самого конца, пока не остановился возле въездных ворот лагеря.
Это было невиданным, гениальным нахальством: договориться о нашем свидании при всех, объясниться на виду у десятков глаз, на слуху у множества ушей! Но главное было в другом: наша любовь продолжалась!
Я стоял возле бетонных столбов, запрокинув назад голову, и смотрел на гигантскую надпись: «ЗАРНИЦА». Я обожал Веру. От моего отчаяния не осталось и следа. Весь оставшийся вечер я молил небо о том, чтобы не было дождя. Ночью я несколько раз просыпался и выходил на двор. Небо сверкало звездами! Ни одно облачко не посмело пересечь его драгоценный черно-бархатный свод!
Автобус подлетел скоростной, междугородного сообщения, с мягкими креслами, расположенными попарно от прохода. Мы влезли в задние двери, поднялись по ступенькам, и Вера, заплатив за себя кондуктору, прошла через салон к кабине водителя, а я остался рядом с кондуктором. Свободных мест не было. Разделенные всею длиной прохода, мы стояли в разных концах салона. Солнечные пятна мелькали по внутренней его стене. Кондукторша, покачиваясь, дремала. При каждом торможении автобуса я вопросительно взглядывал на Веру – не здесь ли выходить? Пока наконец, спустившись на ступеньку ниже, она не дала мне понять, что наша остановка следующая.
Каждый из своей двери, мы спрыгнули на шоссе, совершенно пустое на всем промежутке между двумя поворотами. Раскаленный воздух колебался над ним, и казалось, что асфальт вдали мокрый.
Пройдя метров двести, Вера легко, как только она одна умела, перепрыгнула, как бы замедленно перелетела, через придорожный кювет и двинулась наискось через лес.
Ловя взглядами ее стройные ноги в белых теннисках, легкое платьице, мерцавшее на ее бедрах, я следовал за нею. Большая серая сумка светлела в ее руке.
Вскоре лес начал дичать, тут и там появились завалы из рухнувших деревьев. Все в этом беззвучном лесу было раскалено. Сухие ветки звонко лопались под моими ногами.
Вера обернулась, махнула мне рукой, – она стояла на лесной дороге.
Дальше мы пошли вместе.
Дорога напоминала широкую тропу. По ней можно было проехать на мотоцикле или на велосипеде, но не на автомобиле.
Лес вокруг был по-прежнему пустым. Мы не встретили на пути ни одного человека. Даже птицы не пели в этих дремучих зарослях. Тишина и густое солнце висели между стволами гигантских елей.
Так шли мы еще не менее получаса.
Оглушительный шум в одно мгновение поглотил в себя лес, небо над лесом и нас с Верой. Он длился несколько секунд и оборвался.
Я сразу понял: это шум авиационного реактивного двигателя.
– Здесь в нескольких километрах военный аэродром, – сказала Вера.
Тропа круто повернула, и слева от нас открылось взгляду долгое пространство низины, густо поросшее мелким кустарником.
– Видишь сосну? – Она направила вытянутую вперед руку на одинокое дерево, торчащее посреди низины шагах в трехстах от тропы. – Там – островок. Там нас никто не найдет. На это болото приходят за клюквой в сентябре. Сейчас оно сухое.
То скрываясь в чащобе кустов, то выходя на небольшие полянки, обходя ямы, заполненные черной водой, мы шли меж холмиков и кочек, сплошь усеянных крупными белыми ягодами еще неспелой клюквы, пока не вышли на крохотный пригорок, весь серебристо-зеленый, горячий, шуршащий сухим седым мхом и залитый жарким солнечным светом. В центре его стояла громадная мертвая сосна с блестящим, словно из стали, стволом, с которого облетела кора. Ее перепутанные корни вились по всему островку.
Вера взяла большую голую ветку, валявшуюся под сосной, и несколько раз ударила ею в разные стороны по мхам.
– Убирайтесь! Убирайтесь все! – шептала она.
– Кого ты гонишь? – удивился я.
– Змей, – ответила она спокойно. – Их тут полно кругом. Они выползают на островок погреться на солнышке. И очень здорово маскируются. Можно стоять рядом и не заметить.
– Ты совсем не боишься их? – спросил я, мгновенно оцепенев от ужаса. Мне сразу везде почудились извивающиеся черные змеиные хвосты.
– Теперь уползли, – удовлетворенно сказала она и, отбросив ветку, добавила: – Я сама змея хорошая. Разве не верно? А? Как ты обо мне думаешь?
– Я никак не думаю, – смущенно ответил я. – Я тебя люблю.
– За что же? За то, что первая дала попробовать, что такое женщина?
Я молчал. Это была правда. Но я чувствовал, что это не вся правда, а только маленькая ее часть.
Вера раскрыла сумку, достала большое клетчатое одеяло и, встряхнув его, ловким взмахом ровно уложила на горячий мох. Потом опустилась на карачки и, ползая по одеялу на расставленных коленях и ладонях, стала расправлять его углы.
Я смотрел на нее сверху вниз, на ее гибкую прогнутую спину, тонкую в талии, приподнятый таз, на широко раздвинутые в стороны руки и близко сведенные в вырезе платья лопатки. Она была похожа в этой некрасивой позе на доисторическую ящерицу. И я удивился тому, какою разной она бывает. Там, в лагере, на пионерских линейках, с красным галстуком на груди, она была одна Вера, здесь, наедине со мной, – другая. Но ведь была еще Вера – жена Кулака, женщина, которая вместе с ним жила в одной комнате, имела с ним общие вещи и просыпалась с ним по утрам в одной постели. И еще была Вера прежняя, до нашей встречи, имевшая свое прошлое и свою память, Вера, которой я никогда не видел, неизвестная, таинственная. Какие люди сопровождали ее в той ее прежней жизни, и что было с нею за те долгие неведомые мне годы?
Она чуть наклонила голову набок, подняла на меня косой прищуренный взгляд и, внимательно глядя мне в лицо, сказала:
– Если тебе хоть раз придет в голову мысль, что кто-то так же был до тебя, то знай, что ты – мерзавец.
Ее глаза в этот момент стали очень жесткими и как будто совсем лишились глубины.
Диск солнца находился в полуденном зените. Он пылал так неистово, что весь участок неба вокруг него казался сплошной огненной дырой. Время от времени тишина взрывалась грохотом авиационных турбин, и я все ждал, что увижу взлетающие самолеты. Но по тому, что звук никуда не перемещался, я понял – двигатели просто прогревают на аэродроме. Две пары наручных часов, мужские и женские, сверкали на носках белых теннисок, поставленных рядышком между переплетениями древесных корней.
Истомленно расслабясь, Вера лежала на спине на одеяле, вытянув руки вдоль туловища ладонями кверху. Ее голова была запрокинута назад, и широко раскрытые глаза блуждали по небу.
