Я сидел на одеяле рядом с нею.
Длинные ветки кустов, светясь множеством осколков небесной сини, разбросанной между листьями, склонялись над нами с одной стороны. А с другой голубели незабудки. И ниже нас ядовито пестрели на склоне желтые болотные цветы. Несколько раз на угол одеяла пыталась сесть бабочка, но так и не решилась и, отлетев в сторону, села на сухой серебристый мох, сложила крылья и тут же полностью раскрыла их, подставя многоцветный узор потоку солнечного света.
Я смотрел на лицо Веры, на густые черные ресницы с острыми выгнутыми концами, которые иногда вместе с верхними веками плавно закрывали и затем так же медленно открывали ее зеленые, а сейчас, от попадания прямого солнечного света, янтарные глаза, на ее чуть приоткрытые губы, переносицу, плечи, легко, едва касаясь, трогал ее лицо, брови, волосы, словно изучая, как удивительно она устроена. Каждая черта ее, само ее дыхание так волновали меня, вводили в такой трепет, что я был уверен: возникни какая- либо угроза ей, я отдам за нее мою жизнь не раздумывая, лишь бы она осталась все так же прекрасна. Я смотрел на нее и не мог отвести взгляд. И она позволяла мне изучать ее. Мне даже казалось, что она знает, что я изучаю ее, и ей это доставляет удовольствие. Когда я коснулся выпуклости ее ребра, она откинула руки назад за голову, открыв бритые подмышки, а когда пальцы мои, вздрагивая, тронули густые жесткие волосы, черно вьющиеся в ее паху, она, лениво потягиваясь, чуть развела свои гладкие ноги в стороны, и мне почудилось – быстрая улыбка скользнула в этот момент по ее лицу.
Наши прежние встречи происходили в темноте или поздних сумерках. Сегодня мы оба были ярко освещены солнцем. И я мог подробно разглядеть ее.
Нет, она не имела ничего общего ни с рисунками в школьной анатомии, ни с теми фотографиями, которые я видел в книге, которую показал мне Коля Елагин. Находясь среди всего, что окружало ее сейчас – земли, мхов, цветов, громадной мертвой сосны, наконец, неба и редких белых облаков, плывущих по нему, – она существовала самостоятельно и отдельно от всего, ни с чем не сливаясь и ничто собою не дополняя. Я это чувствовал с особенным удивлением, и именно это приводило меня в трепет. Она не имела ничего общего даже со мной. И оттого, что она была так близко от меня, что я мог видеть переплетения тонких линий на ее ладонях, мое собственное тело тоже казалось мне как бы отделенным от всей остальной природы.
Я положил голову щекой на ее живот. Мне хотелось ощутить его ровное движение: вдох – выдох.
Все вокруг нас дышало жаром. Над нами было так много солнца!
Она опустила кисти рук на мою голову, вдавила в свой живот мое лицо, резко оттолкнула меня, свалила на одеяло и села рядом.
Снизу вверх я видел ее наклоненную надо мной голову, золотистое от загара лицо и мерцающую рыжину глаз под черными бровями. Светлые волосы ее, свешиваясь ко мне, покачивались в воздухе.
Я хотел сказать ей о том, что она очень красива, но она, догадавшись, что я скажу это, положила свою ладонь на мои губы и стала быстро, горячо, вздрагивая всем телом и задыхаясь, осыпать меня поцелуями.
Что вдруг произошло в ее сердце?
Это было какое-то внезапное сумасшествие.
А потом она легла на одеяло, так же как и я – на спину, но отстранясь от меня. И взяла мою руку в свою.
Над нами, чуть позади нас, висели в сверкающем воздухе сухие ветви мертвого дерева. А облака плыли выше ветвей, гладко скользя в пустоте небесного океана.
И оттого, что мы лежали теперь, не касаясь друг друга, и только руки наши были сплетены в пальцах, я так ярко почувствовал радостную тайну во всем, что окружало нас – и в белых облаках, и в тяжелой земле, которая как бы непрерывно поднималась под нашими спинами, вознося нас все ближе к облакам, и в нашем едином взгляде в небо, и в наших соединенных руках, и в том, что мы были здесь одни.
Много позже, став взрослым, я однажды пойму, что все есть тайна, и она не разгадывается и не раскрывается. Никогда и никому. И в этом постоянном присутствии рядом с нами и в нас самих неразгаданной тайны и есть счастье человеческой жизни. Но то отроческое предчувствие, то робкое и нежное чуяние сокровенного останется для меня самым ярким впечатлением.
– Скажи! Меньшенина могут снять с работы? – спросил я.
– Не думаю, – ответила она тихим мечтательным голосом. – Ты защищал честь девушки, которая отдыхает в нашем лагере. Горушин выглядит в этой истории очень гнусно. Вряд ли его папаша захочет вытаскивать такую грязь на всеобщее обозрение. Дело не в этом...
– А в чем? – спросил я.
– Доживет ли Меньшенин до следующего сезона.
– Почему не доживет?
– Он смертельно болен.
Я приподнялся, опираясь на локоть, и посмотрел в ее глаза. Так много крупного солнечного блеска сверкало в них! Она видела, что я смотрю в ее глаза, но продолжала неподвижно глядеть мимо меня в небо. И молчала.
– Если тебе когда-нибудь станет холодно, вспомни, как тут было жарко, – наконец сказала она.
Тонкий нарастающий свист накрыл нас: два сверхзвуковых истребителя, один следом за другим, зеленые, в камуфляжных черных пятнах, с длинными острыми иглами на носах, наклонив треугольные крылья, пронеслись над нами. И когда они исчезли, чудовищный грохот придавил нас к земле.
И испугавшись, что эта безжалостная сила убьет нас, мы крепко схватились друг за друга.
Обратно шли очень быстро, иногда переходя на бег, и сильно запыхались. Вера шла чуть впереди меня, всего на один шаг, но мне приходилось то и дело догонять ее. И этот шаг – я чувствовал – уже разделяет нас. Она была уже не со мной. Она боялась опоздать в лагерь к обеду, и я видел, что она нервничает.
На шоссе в ожидании автобуса она сказала мне:
– Придумай для себя какой-нибудь номер в прощальном концерте. Нельзя быть все время в стороне. Это привлекает к тебе внимание.
И нетерпеливо поглядывая на свои маленькие круглые часики, добавила уже жестким, недобрым голосом:
– И если я тебя еще хоть раз увижу рядом с ним возле машины – берегись!
В этот же день я подошел к руководителю по физическому воспитанию и попросил записать меня в участники матросского танца, который он собирался поставить с мальчиками из старшей группы.
Физрук посмотрел на меня недовольно, подвигал бровями и все же согласился, но так согласился, чтобы я понял: он делает мне большое одолжение. Он ненавидел меня за Горушина. Ведь Горушин с такой легкостью приносил ему призы и завоевывал первые места на межлагерных соревнованиях. А что было взять с меня?
XV
Похолодало.
Непривычно серое после череды солнечных дней утро двадцать третьего августа – накрапывал дождик, но такой хилый, что он никак не мог намочить землю сплошным покровом, – началось с неожиданного события.
Мы строились на центральной площади на подъем флага, когда многие из нас обратили внимание на переносной стол, поставленный невдалеке от шеста. На столе лежал большой букет гладиолусов. Обычно переносной стол выставляли перед строем для награждения кого-либо грамотами или подарками. Но сейчас ни грамот, ни подарков на нем не было; букет лежал один, яркий, многоцветный, и, поглядывая на него, поеживаясь от влажной прохлады утра, мы гадали, кому он будет преподнесен и по какому поводу.
Флаг достиг вершины шеста и повис в высоте, как тряпка. Меньшенин повернулся к нам лицом и торжественно начал говорить:
– Все вы хорошо знаете старшую пионервожатую Веру Станиславовну Брянцеву...
«Ей цветы!» – мгновенно понял я.
– Вера Станиславна занимает эту должность не первое лето. Сегодня у нее день рождения...
Весь наш строй восторженно загудел.
– Позвольте мне пожелать ей успехов в дальнейшей работе и счастья в личной жизни!
Вера стояла возле шеста. Как всегда, она была в светлой короткой юбке, открывавшей ее красивые
