– Есть, – соврал я.
– Ну, хоть телевизор, – сказал он.
Я работал, сидя на корточках, стараясь выполнить порученное дело как можно быстрее.
Вдруг с ужасом я услышал, как Кулак громко произнес:
– Верочка пришла!
И увидел совсем близко от себя две женские ноги в белых туфлях на каблуках.
Продолжая тереть крыло наждачной бумагой, я поднял голову.
Вера стояла надо мною в красном сверкающем платье, и шея ее была крепка и необыкновенно высока, потому что волосы ее были уложены в светлый валик на затылке, и шея была вся открыта. Ее черные густые брови были чуть сдвинуты, и зеленые глаза, мерцая, смотрели на меня с такой ненавистью, какой я еще никогда не видел в человеческих глазах.
– Иди ко мне, именинница! – сказал Кулак.
Вера молчала, но глаза ее не отпускали от себя мои снизу вверх смотрящие на нее глаза.
– А ты знаешь, кто тебе помогает чинить твою ржавую рухлядь, которая все равно никогда не поедет? – сказала она, вся вздрагивая от гнева. Крылья ее ноздрей напряглись.
И сердце мое полетело в пустоту от предчувствия того, что сейчас произойдет.
Она тоже была сильно пьяна.
– Нет, ты не права. Поедет, – пробормотал Кулак.
– Знаешь, кто тебе помогает? – повторила она, наслаждаясь моим ужасом.
– Пионер, – ответил Кулак.
– Этот пионер... – она на несколько секунд замолчала, – на мастера спорта Горушина опустил тумбочку с книгами и банками варенья. Так что смотри, как бы он в запале и на тебя твою машину не скинул!
И, круто повернувшись, она стремительно ушла.
– Убежала! – промолвил Кулак.
Он как будто что-то соображал.
Вдруг он громко захохотал.
– Так ты и есть тот пацан, который грохнул его тумбочкой? – давясь смехом, спросил он меня. – Такого у нас в лагере еще не было!
Он перестал хохотать и посерьезнел.
– Машину сделаем... Приходи... Машина поедет. Я тебе точно говорю: она поедет! – заговорил он. – Приходи! Ты мне нравишься. Я тебя научу бить по сердцу. Коротко, сильно. Живот можно напрячь и принять удар. А сердце!..
Час минул после отбоя. Старшие спали, в бараке было тихо. Никакие звуки не доносились и со двора. Все вокруг погрузилось в сон.
«Что там сейчас?» – думал я о Вере и Кулаке.
Я не мог забыть ту ненависть, с которой она смотрела на меня возле автомобиля. Но как мне было объяснить ей, что все произошло вопреки моей воле, я вовсе не хотел работать с ним и когда я пришел в гаражный дворик, там никого не было.
Я вылез из-под одеяла, долго сидел на кровати, спустив на деревянный пол ноги, потом оделся и вышел из корпуса на двор.
На аллеях горели фонари. Окна в бараках были темными, а небо над лагерем – почти чистым; редкие рваные тучки были густо напоены изнутри лунным светом.
Я шел по аллее, оставляя позади один барак за другим. Ее окно в общежитии было закрыто и черно. Стекла холодно поблескивали. И над всем лагерем стояла глубокая до неба тишина.
Никого не встретив, я дошел до леса, и тьма его, как плотная стена, сомкнулась позади меня.
Вдруг я замер, испытав сильный страх. Я почувствовал, что кто-то живой прячется совсем невдалеке от меня.
Стараясь не дышать, я прислушался.
Кто-то плакал.
И я сразу узнал ее голос.
Как будто острый нож воткнули в мою грудь – так это было больно!
– Вера! – закричал я, бросился в направлении всхлипываний, зацепился за корень ступней, упал, вскочил на ноги и опять побежал, готовый к смертельному бою с ее обидчиком.
Она стояла возле большого дерева, прижавшись щекой к его стволу.
– Ты? – промолвила она незнакомым мне пьяным голосом. – Ты следишь за мной?
– Нет. Что ты!
Я шагнул к ней.
– Уходи! – прошептала она.
– Вера...
– Уходи, сказала! – вскрикнула она.
И кинулась от меня прочь.
Я слушал, как шаги ее удаляются.
Вскоре лес поглотил ее.
Я побрел к озеру.
Я сел над ним на вершине обрыва на самом краю.
Вода, словно металл, темнела подо мною очень далеко внизу. Было такое впечатление, будто я нахожусь над нею на головокружительной высоте.
Обняв колени, я неотрывно смотрел в блестящую и седую бездну.
«Оттолкнись и лети! – звала она, завораживая, чаруя. – Оттолкнись! И руки станут крыльями. А дальше – полет...»
XVI
Отец был в своем единственном темно-сером костюме в полоску, давно вышедшем из моды, и в белой рубашке с распахнутым воротом, без галстука, и сидел, отрешенно глядя в землю, ссутулясь, держа между пальцами дымящую папирос у.
И я сразу понял: случилось что-то ужасное. Поза, в которой он ждал меня, весь вид его говорили о том, что он привез плохое известие, и оно касается и меня, иначе бы он не приехал в лагерь так внезапно, на целую неделю раньше срока.
Отец поднял на меня взгляд, встал, осматриваясь – куда бы кинуть окурок, но так и не нашел куда и переложил его из правой руки в левую.
– Здравствуй, папа! – сказал я.
Он слегка прищурился, как бы оценивая меня, и промолвил:
– А ты покрепче стал. Собирайся! Поедем.
– Что-то случилось? – спросил я.
– Нет, особенного ничего, – спокойно ответил он.
Я продохнул тяжелый ком, который стоял у меня в груди.
– Ведь еще не закончилось лето.
– Что поделаешь!
– Но я не могу, – сказал я.
– Почему не можешь? – не понял он.
– Не могу, – повторил я. – У нас будет прощальный бал. Я участвую в матросском танце.
– Станцуют без тебя.
Мысли мои поскакали вразброс. Я стоял не двигаясь. Как будто меня сковал столбняк. Я ничего не мог придумать толкового.
– Поспеши! – поторопил отец. – Опоздаем на электричку.
– Но я не хочу уезжать, – прошептал я, понимая, что мое желание – довод не существенный. – Может, я приеду потом? Один? Ведь я сюда ехал сам.
– Нет, – ответил он и взял меня за плечо. – Ты даже не знаешь, куда возвращаться.
– Домой, – ответил я, как само собой разумеющееся.
– Твой дом теперь в другом месте. Ты будешь жить с матерью на Васильевском острове. Мы разменяли
