ЗАГАДКА ФЕСТСКОГО ДИСКА И ЗМЕЕПОКЛОННИКИ

'Война!' – так звучало в те времена у мексиканцев древнее понятие жизни. Знак атль- тлачинолли выражал и то и другое. Все живые существа, в том числе и человек, были органическим результатом этого – в особом значении – 'военного' процесса. О том же, видимо, говорит и рисунок на 10-й странице кодекса Нутталь, где бог Солнца Тонатиу с лицом Кецалькоатля держит на распростертых руках двух воинов – рыцарей Орла и Ягуара. Схватка, которую они ведут, – это борьба за жизнь, о чем свидетельствуют бьющие из их колен струйки огня и дыма.

Процесс жизни был для мексиканцев постоянной борьбой, боем, войной между невидимыми и неясно понимаемыми ими силами, в иной, шедшей на небе, на земле и под землей, в телах животных и людей. Этот процесс был для них неугасающим пожаром, постоянным поглощением одних существ другими, непрекращающимся жертвоприношением одних существ ради жизни других.

'Война!' – восклицает Орел на ацтекском рельефе, хранящемся в Музее истории и антропологии в Мехико. 'Жизнь!' – слышалось мне, и я считал, что так именно и надо слышать крик царственной птицы. Этот крик – знак атль-тлачинолли- на рельефе под самым ее раскрывшимся клювом. Ведь Орел-Солнце, принося в мир энергию, движущая сила жизни. Прорастает опунция и дает плоды – на рельефе они со знаками клеток. Корни ее в челюстях Черепа Миктлантекутли, непрестанно дающего материю для этого роста. Сам череп в обрамлении наподобие драгоценного, сосуда – яйцеклетки или семени, через который движется река Живой Воды. Божество, явленное таким вот образом, было у индейцев распорядительницей воды – богиней Чальчиутлике.

Рельеф говорит о космических масштабах процесса, происходящего между Солнцем и Землей.

Теперь становилось понятным, почему ацтеки считали роды битвой, а рождение ребенка – захватом пленника. И неудивительно, что женщины, 'полегшие', умершие при родах, удостаивались чести называться 'славными воинами'.

Вот почему на страницах кодексов ведущие бои боги и рыцари Орла и Ягуара носят круглые, ну как стеклышки микроскопов, боевые щиты, со знаками, словно показывающими в огромном увеличении невидимые глазу самокопирующиеся подобно ДНК вереницы драгоценных камней – клеток.

Вот почему их стрелы, попадая в цель, чаще инициируют жизнь, нежели убивают. Этот змей, раненный такой благословенной стрелой Солнца-Орла, украшенный его перьями, истекает кровью хромосом, дает росток и благодаря символически изображенному делению клеток порождает цветы тела и духа, а они ведь от Кецалькоатля-Эекатля, наделившего человека 'и тем и другим.

Я хотел знать, что за небеса были ниже, под Омейоканом. Их должно было быть тринадцать либо девять. Где-то в этом вертикальном ряду, на одном из.уровней, распростерся Тлалок со своим Тлалоканом – земным раем, изображенным на фреске в Теотиуакане. Относительно других небес оставалось только строить предположение. Исключением здесь был

МИКТЛАН,

самое низшее небо, если вообще можно называть небом место, помещаемое древними мексиканцами под землей. Во всяком случае, туда после смерти у них отправлялись души и там же проживали владыки этой страны – Миктлантекутли с супругою Миктекачиуатль.

Их значение в религиозно-мистической жизни Древней Мексики было удивительным, прямо невообразимым. Жрецам не было нужды при каждом случае напоминать народам мезоамерики что-нибудь вроде: memento morí (думай о смерти – лат.), потому что символы смерти – черепа и берцовые кости – были у них всюду, куда ни кинь взгляд. Они украшали храмы, изображались на керамике, барельефах, картинах и в скульптурах. В специально предназначенных для этого апофеоза смерти помещениях храмов черепа принесенных в жертву людей, насаженные сквозь отверстия в висках на шесты, висели тут сотнями. И думается, это не вызывало особого трепета, который испытывают теперь поклонники того древнего 'искусствЕц'. По многочисленным древним свидетельствам, каждый в те времена знал, что несет в теле скелет, а его лицо всего лишь прикрытие черепа – лика бога смерти. И это было не просто анатомическим знанием, и дело даже не в том, как я убедился, что тот человек знал, что уже с рождения 'носит в себе смерть'. Нет, в этом видели нечто более глубокое, некую истину, восходящую к истокам бытия.

Остатки такого восприятия смерти дошли до наших дней. Достаточно в День Мертвых пройтись по улицам Мехико, чтобы убедиться в этом.

В тот день я добрался до столицы уже в сумерках, по южному шоссе. В четырех переливающихся цветными волнами рядах автомобилей я двигался по асфальтированной ленте Мишкоакана, извивающейся, словно змея, то вправо, то влево, то вверх, то вниз между темными домами, нависшими над проезжей частью улицы, будто скалы в ущелье. Огни встречных машин слепили глаза. Прогрохотал над головой туннель, разгорелись восково-желтые неоны; хор моторов гудел, словно глухой соборный орган; удушали выхлопные газы. 'МАДЕРО' – блеснула в темноте надпись. Я вырвался из потока, свернул на 'улитку' и оказался в тиши переулка с аркадами. Втиснул машину между двумя автомобилями. Дальше пошел пешком по древней, еще колониальных времен, улочке в сторону Сокало. Вокруг-кованые ворота, дубовые двери, стены из вулканического камня, резные обрамления окон из красноватого туфа, тяжелые ставни.

Где-то в глубине, за темными окнами, горели слабые огоньки; они таились во мраке, в коридорах, комнатах, словно в Ночь Мертвых только духи остались в этих стенах. Я не очень-то ошибался. Свернул с улицы Боливара на Мадеро. Утомленный, с лицом, покрытым пылью дальней дороги, знающий, правда, что следует ожидать, но невольно приготовившийся – пришелец из Европы – к заупокойной тишине, задумчивости, меланхолии, едва обогнув каменный контрфорс, я сразу же понял, куда подевались жители этого района. Я оказался в толпе и потоке огней.

Здесь и всегда-то было многолюдно и шумно, но в тот вечер! Ярко освещенные магазины – я протискивался к сердцу торгового района, окруженный горящими, веселыми лицами, смехом, шутками, восклицаниями. И при всем том у меня было ощущение, будто я нахожусь на кладбище, меж рядами склепов, приподнятые плиты которых позволяют взглянуть на игры скелетов. Ими были полны витрины. В магазине игрушек огромный скелет объезжал коня на колесиках, другой обнимал за талию двух кукол, третий выглядывал из детской Коляски, которую толкал тоже скелет. Рядом, в мебельном магазине, закинув нога на ногу, в глубоких креслах сидели два скелета в натуральную величину с сигарами в оскаленных зубах, подняв за здравие своими фалангами бокалы с коньяком.

– У меня за спиной мексиканская семья – отец, мать, несколько детишек и domestica * – заливались смехом. Уличный торговец на поставленном у стены столике раскладывал рядами сахарные черепа и черепочки, ярко раскрашенные, с выписанными розовой глазурью на лбах именами – Хосе, Хуан, Мария, Пепе, Лаура, Лопе. Торговля шла бойко. Мексиканцы искали нужные им имена дорогих сердцу усопших. Переходили от лотка к лотку. Маленький ребенок на руках у отца, воспользовавшись минутным невниманием, вонзил зубки в череп дедушки Энрике и захрустел сахаром.

* Домработница, прислуга, слуга (исп.).

Пекарня выставила 'хлеб мертвых' – хлебцы и булочки, выпеченные в виде птиц, животных, людей, ползающих вокруг всего этого зверинца змей, посыпанных сахарной пудрой всех цветов радуги.

Я добрался до Сокало, крупнейшего центра колониального Мехико, окруженного домами, помнившими времена вице-короля. В глубине – кафедральный собор Virgen Guadelupe ** – храм христианского Бога. А после него – недавно обнаруженные, еще все в глубоких ямах и траншеях руины величайшего святилища ацтеков: Темпло Майор – Священного Сердца Теночтитлана. Пятисотлетние стены, останки величайшей некогда державы здешнего мира, который, однако, уже знал – не совсем ушел в небытие. Если б сейчас ожил кто-нибудь из древних жрецов и взглянул на витрины – увиденное вряд ли бы