Но ему казалось более страшной местью продать все это с аукциона. Пусть все достанется чужим людям! Пусть все разойдется по грязным крестьянским избам и погибнет от небрежного обращения. Разве не знакома ему эта обшарпанная, случайно приобретенная с аукциона мебель в крестьянских домах, заброшенная и униженная, как и его красавица дочь? Вон, вон все это! Пусть стоит его мебель там с продранной обивкой и стертой позолотой, со сломанными ножками и грязными пятнами, стоит и грезит о своем прежнем доме! Пусть она прахом развеется по всему свету, чтобы и на глаза она ему не попадалась, чтобы никто не сумел собрать ее!
К началу аукциона зал загромождали груды наваленных в беспорядке вещей.
Поперек комнаты стоял длинный прилавок. За этим прилавком сидели аукционисты, писцы, там же Мельхиор Синклер велел поставить бочонок водки. В другой половине зала, в передней и во дворе, толпились покупатели. Собралось много народу, было шумно и весело. Названия вещей выкликались одно за другим, и аукцион проходил живо. А за бочонком водки, посреди невообразимого хаоса, восседал сам Мельхиор Синклер, наполовину пьяный, наполовину безумный. Упрямые космы волос торчали над его красным лицом, а налитые кровью глаза мрачно сверкали. Он громко кричал и смеялся, словно был в наилучшем настроении, и всякого, кто давал хорошую цену, он подзывал и предлагал выпить.
В толпе зевак находился также и Йёста Берлинг; он незаметно пробрался сюда и смешался с толпой покупателей, избегая попадаться на глаза Мельхиору Синклеру. При виде этого зрелища сердце его тревожно сжалось в предчувствии несчастья. Он не знал, где могла находиться в это время мать Марианны, и это беспокоило его. И вот, не зная, что делать, но повинуясь какому-то внутреннему голосу, он пошел искать фру Гюстав Синклер.
Много комнат обошел он, прежде чем нашел ее. Хозяин дома не отличался терпением и не был расположен выслушивать женские причитания и жалобы. Ему надоели слезы, которые она проливала при виде разорения, угрожающего ее дому. Его приводило в бешенство, что она может оплакивать белье и перины, в то время как его самое дорогое сокровище, его красавица дочь была потеряна навсегда. Со сжатыми кулаками носился он за женой по всему дому, пока не загнал ее в кладовую за кухней.
Бежать дальше ей было некуда, и он успокоился, увидя, что она забилась в этот угол под лестницей в ожидании тяжелых побоев, а может быть и смерти. Он оставил ее в покое, но запер, а ключ сунул к себе в карман. Пусть сидит здесь, пока не кончится аукцион, от голода в кладовой она не умрет, а его уши отдохнут от ее причитаний.
Фру Гюстав все еще сидела взаперти в своей собственной кладовой, когда Йёста, проходя коридорами между залом и кухней, увидел ее лицо в маленьком оконце. Она добралась до него по лесенке, оказавшейся в кладовой, и выглядывала теперь из своего заточения.
— Что вы делаете там, тетушка Гюстав? — спросил Йёста.
— Он запер меня здесь, — прошептала она.
— Кто? Хозяин?
— Да. Я уж думала, что он совсем прикончит меня. Послушай-ка, Йёста, возьми ключ от дверей зала, пройди через кухню и отопри кладовую, чтобы я могла выйти отсюда! Тот ключ подходит сюда.
Йёста сделал, как она просила его, и через несколько минут маленькая фру Синклер уже стояла в кухне, где, кроме них, никого не было.
— Отчего же вы, тетушка, не приказали кому-нибудь из служанок отпереть вам дверь этим ключом? — спросил Йёста.
— Так я и стану открывать им свой секрет. Ты хочешь, чтобы я потеряла покой из-за этой кладовой? Это не беда, что я просидела здесь взаперти, по крайней мере воспользовалась случаем и прибрала на верхних полках. Давно пора было этим заняться. Не могу понять, откуда там набралось столько хлама.
— Да, у вас, тетушка, хватает здесь в доме хлопот, — заметил Йёста, как бы оправдывая ее.
— Что верно, то верно. Пока я сама не распоряжусь, ни один ткацкий станок, ни одна прялка не заработают по-настоящему. И если...
Она вдруг замолкла и смахнула слезу.
— Боже, что же это я болтаю! — словно очнулась она. — Больше мне не за чем смотреть. Ведь он распродает все, что у нас есть.
— Да, это просто какая-то напасть, — сказал Йёста.
— Ты видел, Йёста, большое зеркало в гостиной? Ведь это такое хорошее зеркало, стекло в нем цельное, не из кусков, и позолота вся в полном порядке. Я получила его в наследство от своей матери, а теперь он хочет его продать.
— Да он просто спятил.
— Да, не иначе как с ним творится что-то неладное. Он не угомонится и доведет дело до того, что нам, вроде майорши, придется бродить по дорогам и собирать подаяние.
— Ну, до этого, я думаю, не дойдет, — ответил Йёста.
— Нет, Йёста, не миновать нам беды. Когда майорша покидала Экебю, она предсказала, что нас ждет беда, — вот беда и пришла. Она бы не допустила, чтобы он продал Бьёрне. Подумать только, ведь он распродает фарфор и фамильные сервизы, которыми еще пользовались его деды и прадеды. Майорша бы не допустила этого.
— Но что же такое на него нашло? — спросил Йёста.
— Ах, все дело в том, что Марианна не вернулась домой. Он так ждал ее целыми днями, ходил взад и вперед по аллее и все ждал ее. Он прямо-таки помешался от горя; а я не смею и слова сказать.
— Марианна думает, что он сердится на нее.
— Она не может этого думать, она так хорошо знает его; но она гордая и не хочет сама сделать первый шаг. Оба они гордые и упрямые, с этим уж ничего не поделаешь. А я попала между двух огней.
— Вы, тетушка, знаете, что Марианна выходит за меня замуж?
— Ах, Йёста, никогда она за тебя не пойдет. Она только говорит так, чтобы позлить его. Она избалованная и не выйдет замуж за бедного человека, да к тому же она такая гордячка! Поезжай домой и передай ей, что если она вскорости не вернется, то все ее наследство он развеет по ветру! Да, он все разбазарит, все спустит за гроши.
Эти слова возмутили Йёсту. Она сидела здесь перед ним, на кухонном столе, и у нее не было иных забот, кроме зеркал и фарфора.
— Как вам, тетушка, не стыдно! — накинулся он на нее. — Сначала вы выбрасываете свою дочь на мороз, а потом говорите, что она не возвращается домой из-за упрямства. Да и кроме того, за кого принимаете вы свою дочь, если думаете, что она может бросить любимого человека только из-за того, чтобы не лишиться наследства?
— Хоть ты, милый Йёста, не сердился бы на меня! Я и сама не знаю, что говорю. Я сделала все, чтобы впустить тогда Марианну, но он схватил меня и оттащил прочь от дверей. Все здесь дома только и говорят, что я ничего не понимаю. Я ничего не имею против тебя, если ты сделаешь Марианну счастливой. А сделать женщину счастливой не так-то легко.
Йёста взглянул на нее. Как смел он повысить голос против такого безответного существа? Она так затравлена, так забита, но сердце у нее доброе.
— Тетушка, вы не спрашиваете ничего о здоровье Марианны, — сказал он мягко.
Она заплакала.
— А ты не рассердишься, если я спрошу тебя об этом? — сказала она. — Мне так хотелось спросить тебя об этом. Подумай, я только и знаю о ней, что она жива! Ни разу за все это время я не получила от нее ни слова привета, даже тогда, когда я посылала ей платья; мне все казалось, что и ты и она, вы оба не хотите, чтобы я что-нибудь знала о ней.
Йёста больше не мог выдержать: видеть слезы и горе этой старой женщины было свыше его сил. Он решил рассказать ей всю правду.
— Все это время Марианна была больна, — сказал он. — У нее была черная оспа. Сегодня она должна была первый раз встать с постели. Я сам так и не видел ее с той ночи.
Одним прыжком фру Гюстав соскочила на пол. Она оставила Йёсту и, не говоря ни слова, бросилась к своему мужу.
Люди, собравшиеся на аукционе, видели, как она подбежала к Мельхиору Синклеру и стала что-то возбужденно шептать ему на ухо. Все видели, как его лицо при этом побагровело еще сильнее и как рука
