его, державшая кран, дрогнула, отчего водка полилась на пол.
Всем показалось, что фру Гюстав принесла какие-то важные новости, ибо аукцион немедленно прекратился. Аукционист отложил в сторону молоток, перья писцов остановились, больше не слышно было выкриков. Но Мельхиор Синклер точно сбросил с себя оцепенение.
— А ну, — крикнул он, — чего вы остановились?
И аукцион опять пошел полным ходом.
Йёста все еще сидел в кухне, когда фру Гюстав вернулась вся в слезах.
— Это не помогло, — сказала она. — Я думала, что он прекратит аукцион, когда узнает, что Марианна была больна; но он велел продолжать. Он, конечно, хотел бы прекратить, но теперь ему неудобно.
Йёста пожал плечами и сразу же простился.
В передней он встретил Синтрама.
— Чертовски веселое представление! — воскликнул Синтрам, потирая руки. — Ловкая работа, Йёста. Здорово ты все это устроил, ей-богу!
— Скоро будет еще веселее, — прошептал Йёста. — Сюда прикатит пастор из Брубю, и у него с собой полные сани денег. Говорят, он хочет купить все Бьёрне и заплатить наличными. Вот посмотреть бы тогда на хозяина, дядюшка Синтрам.
Синтрам втянул голову в плечи и долгое время смеялся про себя. А затем вошел в зал, где шел аукцион, и направился прямо к самому Мельхиору Синклеру.
— Если тебе, Синтрам, хочется выпить, то, дьявол тебя побери, сначала придется купить что- нибудь.
Синтрам подошел вплотную к нему.
— Тебе, братец, везет, как всегда, — проговорил он. — Сюда прибыл один стоящий человек, и у него полные сани денег. Он собирается купить Бьёрне со всеми его потрохами. У него много подставных покупателей, и они действуют за него на аукционе. Пока что сам он, конечно, не покажется.
— Скажи же мне, братец, кто это, и я угощу тебя за труды.
Синтрам выпил и, прежде чем ответить, отступил на два шага.
— Говорят, это пастор из Брубю, братец Мельхиор.
У Мельхиора Синклера не было более заклятого врага, чем пастор из Брубю. Вражда между ними продолжалась уже много лет. Много ходило рассказов о том, как богатый заводчик подстерегал пастора темными ночами на дорогах и как неоднократно задавал этому лицемеру и мучителю крестьян изрядную трепку.
Хотя Синтрам и отступил на несколько шагов, избегнуть гнева великана ему все же не удалось. Водочная стопка угодила ему между глаз, а на ноги ему упал весь бочонок. Затем последовала такая сцена, которая долгое время тешила его душу.
— Так, значит, вот кто хочет заполучить мое поместье? — заорал Мельхиор Синклер. — Так, значит, вы все здесь стоите и покупаете мои вещи для пастора из Брубю? У, бесстыдники! У, бессовестные!
Он схватил подсвечник и чернильницу и швырнул их в толпу.
Он дал волю всей горечи, скопившейся в его наболевшем сердце. Рыча, как дикий зверь, он потрясал кулаками и швырял в толпу всем, что попадалось под руку. Рюмки и бутылки так и летали по комнате. Он был вне себя от ярости.
— Аукциону конец! — заорал он. — Убирайтесь все вон! Пока я жив, не видать Бьёрне пастору из Брубю. Убирайтесь вон! Я вам покажу, как покупать за пастора из Брубю!
Он набросился на аукциониста и на писцов, и они кинулись от него врассыпную. Впопыхах они опрокинули прилавок, а разъяренный заводчик врезался в толпу. И тут началась страшная свалка. Все несколько сот покупателей обратились в бегство перед единственным человеком. А он все стоял и выкрикивал свое «вон!», сыпал проклятиями и грозил толпе стулом, размахивая им, словно дубинкой.
Он преследовал их только до порога своего дома. А когда последний из посторонних покинул крыльцо, он вернулся в зал и запер за собой дверь. Потом он вытащил из кучи вещей матрац и пару подушек, улегся на них среди всего этого хаоса и проспал как убитый до следующего дня.
Вернувшись домой, Йёста узнал, что Марианна хотела его видеть. Это было как раз кстати. Он и сам раздумывал над тем, как бы ее повидать.
Когда он вошел в ее затемненную комнату, ему пришлось на мгновенье остановиться у двери. Он не мог разглядеть, где она лежала.
— Оставайся там, Йёста! — сказала ему Марианна. — Может быть, подходить ко мне близко еще опасно.
Но Йёста дрожал от нетерпения и страсти. Станет он еще думать о какой-то заразе. Он хотел насладиться блаженством видеть ее.
Ведь она, его возлюбленная, была прекрасна. Ни у кого не было таких мягких волос, такого ясного, светлого лба. Ее лицо было сочетанием восхитительно изогнутых линий.
Он думал о ее бровях, вырисовывавшихся отчетливо и ясно, подобно лепесткам лилии, о дерзко изогнутой линии носа, о губах, мягкий изгиб которых напоминал катящиеся волны, о продолговатом овале лица, об изысканно-изящных формах подбородка.
Он думал о нежном цвете ее лица, о том волшебном впечатлении, которое оставляли ее темные, как ночь, брови в сочетании со светлыми волосами, о ее голубых зрачках, плавающих в прозрачных белках, о светлых искорках в уголках глаз.
Его возлюбленная была прекрасна. Он думал о том, какое горячее сердце скрывалось под этой гордой внешностью. Какие силы самозабвения и способность к самопожертвованию скрывались за ее красотой и гордостью. Видеть ее было блаженством.
Двумя прыжками он бросился к ней, а она еще хотела, чтобы он остановился у дверей. Словно ураган промчался он через всю комнату и упал на колени у ее изголовья.
Ему хотелось увидеть ее, поцеловать и проститься с ней.
Он любил ее. Он, конечно, никогда не разлюбит ее; но он привык к тому, что его лучшие чувства не раз попирались.
О, где найти ему ее, гибнущую, поникшую розу, которую он мог бы сорвать и назвать своей? Ведь даже ту, которую он поднял больную и замученную на краю дороги, он не смог удержать!
Когда же песнь о его любви прозвучит так громко и чисто, чтобы ни одна фальшивая нота не резала слуха? Когда же замок его счастья будет построен на такой земле, на которой не тосковало бы в беспокойстве и грусти ничье сердце?
Он думал о том, как он будет с нею прощаться.
«В твоем доме большое несчастье, — скажет он ей. — Сердце мое разрывается при мысли об этом. Ты должна поехать домой и вернуть твоему отцу разум. Твоя мать живет в постоянном страхе за свою жизнь. Тебе, моя любимая, необходимо вернуться домой».
Эти прощальные слова были у него на устах, но они так и не были произнесены.
Он упал на колени у ее изголовья, обхватил ее голову обеими руками и стал целовать; слова прощания замерли у него на устах. Сердце его забилось так сильно, будто оно хотело выскочить из груди.
Но что это: страшные следы оставила оспа на ее прекрасном лице. Кожа лица сделалась грубой и рябой. Никогда больше алая кровь не будет просвечивать на щеках, никогда более тонкие голубые жилки не будут виднеться на висках. Глаза ее под вспухшими веками стали тусклыми. Брови вылезли, а эмалевые белки ее глаз пожелтели.
Все исчезло бесследно. Благородные линии сменились грубыми и тяжелыми.
Впоследствии многие в Вермланде горевали о погибшей красоте Марианны Синклер. Люди сожалели об утраченном нежном цвете ее лица, блеске глаз и ее светлых волосах. Здесь красоту ценили, как нигде в другом месте. Эти жизнерадостные люди горевали так, словно их страна потеряла драгоценный камень из венца своей славы, словно померк солнечный блеск, омраченный тенью.
Но первый, кто увидел ее после болезни, не предался горю.
Невыразимые чувства наполняли душу Йёсты. Чем больше он смотрел на нее, тем теплее становилось у него на сердце. Его любовь все росла и ширилась, словно весенний поток. Языками пламени излучалась она из его сердца, наполняя все его существо, она струилась из его глаз в виде слез, она вздыхала его устами, ее трепет он ощущал всем телом.
