Ультиматум Борна

груди… А когда русский велел – приказал ему – быть в комнате 4C в отеле «Карлайль» через час, вместо их обычного места встречи в квартире на углу Тридцать второй и Мэдисон, Брюс почувствовал жжение – жгучую боль, заполнившую пустоту в его груди. А когда он мягко возразил против непредвиденности этой внеочередной встречи, эта боль превратилась в пламя, языки которого поднялись к самому горлу, после ответа русского:

– То, что я должен вам показать, заставит вас искренне пожалеть о том, что мы знакомы, и пусть этим утром не происходит ничего случайного или неожиданного. Будьте там!

Огилви как можно дальше отодвинул назад спинку кресла в своем лимузине и вытянул ноги на покрытом ковром полу. В голове его вертелись абстрактные, хаотичные мысли о его личном благосостоянии, власти и влиянии; он должен взять себя в руки! В конце концов, разве он не Брюс Огилви, тот самый Брюс Огилви, возможно, самый преуспевающий корпоративный адвокат в Нью-Йорке, второй (хотя сам он считал себя первым) после бостонского Рэндольфа Гейтса на тернистом пути корпоративного и антитрастового законодательства?

Гейтс! Даже одна только мысль об этом сукином сыне была неприятна. «Медуза» попросила великого Гейтса о небольшой услуге – незначительную, совершенно приемлемую должность в ad hoc [108] комиссии, ориентированной на правительство, и он не соизволил даже ответить на их телефонные звонки! Звонки из другого, совершенно приемлемого источника – предположительно безукоризненного и беспристрастного главы отдела снабжения Пентагона, придурка по имени генерал Норман Свайн, который всего лишь хотел информации из первых рук. Ну, может быть, чуть больше, чем просто информации, но Гейтс не мог этого знать… Гейтс? Кажется, что-то было в «Таймс» прошлым утром о том, что он вдруг отказался от дел. С чего бы это?

Лимузин остановился напротив отеля «Карлайль», некогда излюбленного семьей Кеннеди места в Нью- Йорке, а теперь временной тайной явки русских. Огилви подождал, пока швейцар в униформе откроет левую заднюю дверцу, и ступил на асфальт. Обычно он так не делал, считая задержку ненужной показухой, но этим утром он подождал; он должен был взять себя в руки. Он должен быть Хладнокровным Огилви, которого боятся его противники.

Лифт быстро поднялся на четвертый этаж, шаги по коридору, устланному голубым ковром, к комнате 4C были гораздо менее торопливыми, расстояние неумолимо уменьшалось. Тот самый Брюс Огилви дышал глубоко, спокойно, высоко держа голову, когда нажал на кнопку звонка. Через двадцать восемь раздраженно отсчитанных им секунд: «одна-и-две-и…», советский генеральный консул открыл дверь. Это был худой мужчина среднего роста с орлиным лицом, туго обтянутым белой кожей, и с большими карими глазами.

Владимир Суликов – неутомимый трудяга семидесяти трех лет, полный жизненной энергии, ученый, бывший профессор истории в Московском университете, законченный марксист, но при этом, как ни странно при занимаемой им должности, не член коммунистической партии. Он не входил ни в одну политическую ортодоксию, предпочитая пассивную роль независимого индивидуума внутри коллективистского общества. Это, в союзе с его исключительно проницательным интеллектом, сослужило ему хорошую службу; его назначали на должности, где более конформистские люди не были бы даже наполовину столь же эффективны. Комбинация этих качеств, вместе с его привычкой к физическим тренировкам, делала Суликова выглядящим на десять-пятнадцать лет моложе его возраста. Он излучал мудрость многих лет и жизненную силу молодости, чтобы воплотить ее.

Приветствия были достаточно сухими. Суликов не предложил ничего, кроме жесткого холодного рукопожатия и жесткого кресла. Он встал перед каминной полкой из белого мрамора, будто это была школьная доска, сложив руки за спиной, словно волнующийся профессор перед тем как опросить и затем прочитать нотацию надоедливому, вечно спорящему студенту.

– Перейдем сразу к делу, – сказал русский кратко. – Вы слышали об адмирале Питере Холланде?

– Конечно. Он директор Центрального разведывательного управления. А почему вы спрашиваете?

– Он один из вас?

– Нет.

– Вы уверены?

– Конечно, уверен.

– Возможно ли, чтобы он стал одним из вас без вашего личного ведома?

– Абсолютно нет, я даже не знаком с ним. И если это какой-то любительский допрос в советском стиле, попрактикуйтесь на ком-нибудь другом.

– Ох, замечательный дорогой американский адвокат протестует против простых вопросов?

– Я протестую против оскорблений. Вы сделали странное заявление по телефону. Будьте добры, объяснитесь.

– Я все объясню, адвокат, поверьте, я все объясню, но по-своему. Мы, русские, защищаем наши фланги; это урок, который нам преподали трагедия и триумф Сталинграда – опыт, которого у вас, американцев, никогда не было.

– Я пришел с другой войны, как вам хорошо известно, – сказал Огилви спокойно, – но, если книги по истории не врут, вам немало помогла ваша русская зима.

– Попробуйте это объяснить тем тысячам русских, что умерли там от холода.

– Понимаю, примите мои соболезнования вместе с моими поздравлениями, но это не отвечает на мой вопрос.

– Я всего лишь пытаюсь разъяснить общеизвестное, молодой человек. Как кто-то сказал, мы неизбежно повторяем те горькие ошибки прошлого, о которых не знаем… Видите ли, мы действительно защищаем наши фланги, и если некоторые из нас подозревают, что нас втянули в международный скандал на дипломатической арене, мы высылаем на эти фланги подкрепление. Это простой урок для такого эрудита, как вы, адвокат.

– И очевидный, даже тривиальный. Так что там с адмиралом Холландом?

– Один момент… Прежде позвольте спросить вас о человеке по имени Александр Конклин.

Брюс Огилви ошарашенно выпрямился в кресле.

– Откуда у вас это имя? – спросил он чуть слышно.

– Есть и другие… Некто Панов, Мортимер, или Мойша, Панов, еврейский врач, кажется. И, наконец, адвокат, мужчина и женщина, которые, по нашим данным, на самом деле киллер Джейсон Борн и его жена.

– О боже! – воскликнул Огилви, его тело застыло в напряжении, глаза широко раскрылись. – Какое отношение эти люди имеют к нам?

– Это мы и должны выяснить, – ответил Суликов, прямо глядя на юриста с Уолл-стрит. – Очевидно, вам знакомо каждое из этих имен, не так ли?

– Да, то есть нет! – возразил Огилви, его лицо покраснело, слова спутались. – Это совершенно другая ситуация. Она никак не пересекается с нашим бизнесом – бизнесом, в который мы вложили миллионы, который развивали двадцать лет!

– И на котором немало миллионов заработали, адвокат, позволю себе заметить.

– Оборот капитала на международных рынках! – вскричал адвокат. – Это не преступление в этой стране. Деньги переводятся за океаны одним нажатием кнопки на компьютере. Это не преступление!

– Да ну? – советский генеральный консул поднял брови. – Я был о вас лучшего мнения, как адвокате, которого недостойно ваше последнее высказывание. Вы скупали компании по всей Европе, используя суррогатные корпоративные сущности. Фирмы, которые вы приобретали, представляли источники продукции, нередко в пределах одного рынка, и, как следствие, вы устанавливали цены между бывшими конкурентами. Кажется, это называется сговором и сдерживанием торговли – понятия, с которыми у нас в Советском Союзе нет проблем, потому что цены устанавливает государство.

– Подобные обвинения нечем подкрепить! – заявил Огилви.

– Конечно, нет, до тех пор пока существуют лжецы и недобросовестные юристы, которые берут взятки и консультируют лжецов. Это предприятие-лабиринт, гениально реализованное, и мы оба заработали на нем. Вы продавали нам все, что мы хотели или что нам было нужно, многие годы, каждое важное наименование