Подписано Горацией Элизабет Уолдгрейв в год 1831 от Рождества Христова в правление Его Величества Уильяма IV».
Она закончила работу, но должна была оставаться в своей комнате до тех пор, пока ее не позовут. Когда она подошла к окну в очередной раз, граф, прогуливающийся на лужайке перед замком, заметил се. Она поспешно отпрянула от окна, но отец крикнул:
— Горри! Горри! Чем ты занимаешься?
Горация медленно спустилась по лестнице, прошла через Малую Гостиную на залитую солнцем лужайку, щурясь от яркого света.
— Ну что?
— Я все сделала, сэр.
— Неужели так быстро? Что же ты написала?
— Все о моей двоюродной прабабке Марии, и о графе, который умер от апоплексии в карете, и о моей красавице бабушке. Я должна принести тетрадь?
Граф потер лоб тыльной стороной ладони:
— Нет, не теперь, я посмотрю ее вечером.
— А можно мне теперь пойти на реку?
— Погоди минутку, давай сначала поговорим, — граф похлопал по траве, приглашая дочку присесть рядом с ним. — Садись, не бойся. Твоя мама сейчас отдыхает в тени и не станет кричать, что ты испортишь платье.
Она села рядом с отцом, и он погладил ее по волосам, как котенка.
— У тебя голова так и горит.
— Что, правда?
Граф засмеялся:
— Нет, это только так кажется из-за солнца.
Граф прикрыл глаза.
— А я похожа на красавицу леди Лауру?
Он кивнул с улыбкой:
— Да, ты точь-в-точь леди Лаура.
— А почему ты ни разу не навестил се, когда жил в Париже?
— Она бы не одобрила мою женитьбу на твоей матери. Я просто разрывался на части.
Горация пристально взглянула на него. Отец был очень красив, тело его покрывал ровный загар. Дочери почему-то не хотелось верить его словам. Глаза графа выдавали его. В нем до сих пор чувствовалась та бесшабашность, которую унаследовали от него Джей-Джей и Джордж.
— А ты очень любил маму?
Граф открыл глаза, и Горри, как всегда, удивилась их яркой голубизне и живости.
— Да.
Но, отвечая ей, граф позволил себе улыбку, которую ему не следовало допускать. Ведь Горация прекрасно знала, что именно мать поймала отца в свои сети и заставила на себе жениться. На мгновение это ее встревожило.
— А меня ты любишь?
Лицо графа тут же стало очень серьезным:
— Я люблю всех моих детей, Горация. Даже эту маленькую проказницу Иду Энн. И я прекрасно знаю, что ведро с водой предназначалось ей. Может быть, я и старею, но еще не совсем отупел. Да, я всех вас очень люблю. Возможно, я и не был рожден для того, чтобы стать отцом, но настолько привык к этому, что чувствую себя, как рыба в воде. — Он посадил дочь к себе на колено и звучно чмокнул в щеку. — Ты хорошая девочка, Горри, и очень миленькая. Сколько тебе лет сейчас? Я тут с вами совершенно запутался.
— Восемь, сэр.
— Восемь? Да? Ну что же, лет через десять из тебя получится прекрасная невеста.
— Ах, как я хотела бы этого. Мне хочется выйти замуж за храброго человека, чтобы он был адмиралом, или гусаром, или кем-то в этом роде.
— Значит, так оно и будет. Запомни, у тебя получится все, чего ты захочешь, если ты по-настоящему будешь желать этого.
— А у тебя получилось?
— Ну, конечно, нет, маленькая шалунья. Меньше всего в этом жестоком мире тебе следует подражать своему бедному отцу, — граф расхохотался и хлопнул себя по бедру. — Впрочем, тебе нечего бояться: если в тебе есть хоть что-то от матери, то ты станешь женой самого морского министра Англии или фельдмаршала.
Горация обвила его шею руками:
— Я передумала идти на реку. Мне так редко удастся поговорить с тобой наедине.
Шестой граф Уолдгрейв лукаво подмигнул ей:
— На протяжении многих лет самые разные люди говорят мне то же самое.
— Возвращаемся домой. Уже пора. Давай, мальчик, вперед, давай.
С этими словами мистер Уэбб Уэстон повернул своего гнедого гунтера[7] , и тот рысцой затрусил по дорожкам парка.
В поместье Саттон царило лето во всей своей красе. Знойная духота выгнала Джона Джозефа из дому: он подумал, что неплохо было бы искупаться, и направился к реке Уэй, протекающей по искусственному руслу. Канал, позволивший орошать поля, был прорыт еще при сэре Ричарде Уэстоне перед гражданской войной. Речка весело журчала среди зеленых зарослей и плескалась под небольшим деревянным мостиком, по которому сейчас проезжал наследник поместья, и стук копыт его коня отдавался эхом на ветхих, покрытых мхом бревнах.
Лето было в самом разгаре, жизнь вокруг так и бурлила. Над гривой лошади все время кружились две коричневые бабочки; в небесах порхали беспечные ласточки; лебеди на реке запрокидывали томные длинные шеи, чтобы как следует разогреть клювы на солнышке, прежде чем нырнуть в холодную глубину. Откуда-то издали доносилась божественная мелодия флейты, вплетаясь в волшебный мир разомлевшего от жары послеполуденного часа. Когда Джон Джозеф соскочил с лошади и присел погреться на солнышке, музыка еще продолжала звучать. Юноша свернул свой плащ, превратив в подушку, подложил его под голову и закрыл глаза. Он не думал о том, была ли эта музыка на самом деле или она ему только чудилась, он, казалось, забыв обо всем, наслаждался теплым летним днем.
Но, несмотря на внешнее спокойствие, в мыслях Джона Джозефа царило смятение. Прошлой ночью ему опять снился сон — впервые за два года после исчезновения Сэма Клоппера. Джон Джозеф снова видел себя на поле битвы, слышал хрипы и стоны умирающего солдата, которым был он сам, и последние слова, с которыми он обращался к измученной девушке, сидевшей у его изголовья; он снова говорил ей о проклятии замка Саттон. Но существовало ли это проклятие в действительности?
Джону Джозефу стало неуютно, и он пошевелился. За минувшие столетия произошло столько трагедий — смерти, безумие и даже заключение в тюрьму, как в случае с бедняжкой Мэлиор Мэри, — поэтому легенда о королеве Эдит, проклявшей владельца поместья, казалась весьма достоверной. Джону Джозефу уже исполнилось восемнадцать лет, он окончил школу и теперь целиком и полностью зависел от милости этого ужасного места.
— Отец, ты веришь, что Саттон заколдован? — спросил он прошлым вечером мистера Уэбб Уэстона, когда остался с ним наедине.
— Не знаю. Забавное место. В начале моей жизни у меня не было долгов. Теперь я разорен. Ничего не попишешь. Приходится сдавать внаем. Единственная надежда.
— Но что будет со мной, сэр? Каким будет мое будущее? Я стану владельцем знаменитого поместья?
Мистер Уэбб Уэстон помрачнел:
— Думаю, да. Ужасная перспектива. Бедный мальчик.
Джон Джозеф опрокинул стаканчик портвейна:
— В Британской армии мне карьеры не сделать. Католику никогда не позволят достичь высокого
