Рецепт наслаждения

истории. В военное время, например, естественность убийства пестуют, поощряют, восхваляют, насаждают – понимают. И не только в войну. Согласно наполеоновскому кодексу законов, убийство ворчливого супруга или супруги, при условии, что мистраль дует уже больше семи дней, не рассматривалось как тяжкое преступление. Что подразумевает (и мысль об этом волнует кровь!) понимание, что если убийству супруга и не следует в некоторых случаях активно потворствовать, то его надо принимать, предусматривать, сопереживать – другими словами, осознавать, что убийство в некотором смысле естественно. Как говорит Конфуций, при некоторых обстоятельствах убийство простительно, но безрассудство – никогда. А что может быть более разумно, чем позволить себе действовать под влиянием своих естественных побуждений? Что может быть человечнее убийства? Уж точно не судорожные и требующие неимоверных усилий потуги искусства, объявившего себя служением постоянству, объективности и созиданию, которые, по сути своей, есть способ отрицать нашу общую принадлежность к роду человеческому Во времена цезарей, когда человеческой природе было позволено раскрыться во всей полноте и самовыражение не было ничем ограничено, убийство было в Древнем Риме обычным делом – Августа отравила Ливи, которая до этого убила своего племянника Германика, своих сестер и всех, кто вставал у нее на пути, Тиберий поступал аналогично, Калигула насиловал и убивал кого хотел. Клавдия отравила его жена, Агриппина. Такова на самом деле человеческая природа.

Кроме того, различие между поступком и мыслью нелепо преувеличено в нашей культуре. Христос был прав: если смотришь на женщину с вожделением, ты уже совершил прелюбодеяние. Если убийству есть место в твоем сердце, ты его уже совершил. Любой, кто когда-либо таил в душе желание убить, близок, очень, очень близок к самому поступку. Граница между мыслью и действием не толще папиросной бумаги – и, возможно, раз наука говорит нам, что пережитое во сне есть, с точки зрения происходящих в мозгу процессов, такая же «реальность», что и события, случившиеся наяву, то любой, у кого появлялась мысль об убийстве, на самом деле совершил его. Это понимают все главы тиранических режимов, и потому людей убивают не только за создание заговоров против тирана, но и за мысли о заговорах, даже за то, что у них такой вид, будто они могут об этом думать. Всем тиранам известно, что они должны уничтожить не только мятеж, но саму идею мятежа и даже возможность появления такой идеи. Убить надежду и сам образ надежды. Ни одно произведение искусства еще не позволило нам так глубоко проникнуть в сердце человека. И в любом случае каждый из нас убивает своих родителей. Мы переживаем их, обгоняем, мы убиваем их уже одним тем, что счастливы. «Ну, – сказал я Бартоломью, – я привел тебе достаточно причин?»

Хью стоял в дверях кухни уже не знаю как долго, держа в своих пухлых красных руках знакомую мне пару свадебных чемоданов. Он не опускал их на землю, как будто боялся, что если он это сделает, то произойдет взрыв. Он с важностью сказал:

– Нам пора, дорогая.

– И что ответил ваш брат?

– Он сказал: «Причин для чего?»

Мы приступили к банальной рутине расставания. Прощания и разлуки никогда, по-моему, не приносят человеку той бури сильных чувств, которую обещают. Человеческие существа (опять же, по-моему) имеют склонность ощущать неверное количество эмоций или даже вообще неверные эмоции, так что жизнь – это бесконечный процесс переливания жидкости во все новые и всегда неподходящие сосуды: не той формы, не того цвета, не того размера. Из всех человеческих талантов наиболее равномерно люди наделены даром неуместности. На похоронах моего брата порывистый ветер Норфолка снова и снова приносил обрывки воплей футбольного комментатора из сада того дома, что когда-то был домом викария. Теперь сам викарий жил в городке, а бывший дом священника принадлежал норфолкскому адвокату, большому любителю гольфа, и его не слишком примерного поведения подросткам-сыновьям. Я стоял у края могилы (известность моего брата обязала или соблазнила викария дать разрешение похоронить его в гробу на кладбище, которое официально считалось «полным» и где разрешалось хоронить только урны с пеплом, так что эти похороны стали причиной некоторых разногласий и здоровой норфолкской враждебности), элегантный в своем только что купленном черном костюме (одежда была приобретена с сознательным пренебрежением к афоризму Торо,[305] гласящему, что нужно опасаться любого предприятия, требующего новой одежды; по-моему, наоборот, следует выискивать их с максимальным рвением!), готовясь уронить одну черную орхидею на гроб Бартоломью. Всевозможные подхалимы, люди, которых в России называют «аппаратчики», журналисты и бывшие жены усопшего за моей спиной наперебой рвались добавить свою горсть земли, и пока я стоял там, футбольный комментатор достиг очередного пика мужской истерии, кульминации восторженного слабоумия, когда «Троглодиты» отомстили «Дикарям» за поражение в прошлом году. И в этот момент цветок, заказанный заблаговременно у флориста Уикхама, выпал из моих великолепных пальцев.

Мое прощание с Лаурой и Хью не достигло тех высот (или правильнее сказать глубин), скорее вполне в английском духе, оно оставило чувство неудовлетворенности. Хью грузил сумки в багажник маленького арендованного «фиата», пока Лаура и я стояли лицом к лицу, как будто официально приглашая друг друга на танец. Прикоснуться или не прикоснуться? Подошел Хью, тупо потряс мою руку – его пожатие было вполне предсказуемым и излишне настойчивым – тактично отступил и взгромоздился на пассажирское место. Мы с Лаурой подались друг к другу одновременно, как будто в один и тот же момент в каждом из нас поспешность прервала поток размышлений, и чуть-чуть не столкнулись носами. Мы обменялись поцелуем, и в самой высшей его точке наши губы едва соприкоснулись; ее губы были неожиданно сухими.

– Спасибо вам большое, – сказала Лаура.

– Не благодарите меня.

И вот она уже в машине: хлопотливо отодвигает сиденье, поправляет зеркало, пристегивается одним четким движением. Лаура завела мотор и опустила стекло.

– Еще раз спасибо.

Я ничего не сказал, просто поднял руку, благословляя и прощаясь, и держал ее так, пока Лаура аккуратно выезжала задним ходом из ворот и сворачивала на дорогу, ведущую к деревне. Ее муж тем временем пригнулся в тошнотворном приступе карторазглядывания. Я стоял у ворот, все еще не опуская руки, и смотрел, как они уезжают. Дымный след вставал за ними от потревоженного колесами гравия. Скоро они проедут мимо места, где предполагается построить муниципальную дамбу, этот проект вызвал в свое время столько жарких споров и дискуссий. Знаете это ощущение, когда съел половину печенья, а вторую половину оставил где-то, а теперь не можешь вспомнить где и никак теперь не можешь избавиться от чувства незавершенности, неоконченного дела, от зуда, который невозможно унять? А потом возникает еще другое чувство, словно бы прикасался руками к чему-то нечистому, пачкающеему, экскрементальному, и у тебя с тех пор не было времени их вымыть. И вот теперь ты, сколько ни роешься в памяти, не можешь вспомнить, что же это было такое, почему ты чувствуешь себя таким грязным, и есть только уверенность, что это как-то связано с несмываемым пятном. Я развернулся и пошел к дому. Когда я был уже в дверях, машина с убитыми молодоженами свернула на шоссе, оставив за собой клубы медленно оседающей пыли.

,

Примечания

1

Бертран Рассел (1872–1970) – английский философ, логик, математик, писатель; лауреат Нобелевской премии.

2

Физиология вкуса (фр.)

3

Эдмунд Берк (1729–1797) – английский публицист и философ.

4

Сыроварни Панси (фр.).

5

Рагу, запеченное в глиняном горшке (фр.).

6

Тушеное мясо (фр.).

7

Помощник, ассистент (фр.).