были начать созревать; урожай яблок был таков, что Воронкову пришлось подпереть главные сучья шестами, и то он боялся, что «коричное полосатое» обломится. На покосившемся порожке дачи стояли два ведра: одно с летними яблоками, другое с помидорами. На земляничной грядке в мелких трехлопастных листьях прятались красные удлиненные ягоды, и вдоль крошечной дорожки зацветали гладиолусы и георгины, среди которых, как король среди свиты, выделялся фиолетово-красный новичок.
Было чем гордиться на шести сотках.
Простая радость бытия настолько переполняла Воронкова, что только за ужином он вспомнил об одной мелкой вещи: он не отменил назначенной на завтра, на десять утра, встречи с неким господином Осокиным, а между тем он никак не мог быть на этой встрече, так как должен был ехать с Васючицем в Рыкове. Встречу он мог бы отменить и сейчас, домашний телефон Осокина был ему известен, но у Воронкова на даче, понятное дело, не было телефона.
Воронков переоделся в белую, хотя и старую сорочку и старые же брюки, помыл руки и отправился на соседнюю улицу, туда, где около бетонного колодца стоял общественный телефон.
Но телефон оказался испорчен: какие-то вандалы выдрали из автомата трубку. Воронков поколебался и направил свои стопы к даче Васючица.
У Васючица был телефон, и хотя Воронкову разрешалось им пользоваться, он старался этим не злоупотреблять. На дачу Васючица его пропустили почти без проблем: двое парней, видимо, приехавших с гостем на джипе, подозрительно уставились ему в лицо, но тут на крылечко вышла жена Васючица и приветливо махнула: мол, свои. Воронков прошел темным коридором в гостиную, туда, где у раскрытых стеклянных дверей на покрытой сукном тумбочке стоял телефон. За дверями был крошечный коридорчик, а за ним терраса, на террасе, за чаем и коньяком, беседовали Васючиц и гости – гостей, оказывается, было двое.
– Мы так не договаривались! – громко сказал один из гостей, и Воронков невольно вытянул голову и стал прислушиваться. Трудно сказать, что подвигло его на этот шаг: вчерашние угрозы бандитов, естественное любопытство или слух, который ходил в последнее время по Службе. Слух гласил, будто персонал Службы сократят на тридцать процентов, и Воронков очень по поводу этих слухов переживал.
То, что он услышал дальше, заставило его тихонько положить трубку на рычаг и отодвинуться в сторону от стеклянной двери, дабы его никто, случаем, не увидел.
Спустя пять минут Воронков бочком-бочком вышел из дома.
– Позвонили? – приветливо окликнула его жена Васючица.
– Да-да, – сказал Воронков.
– Какой-то вы бледный.
– Перетрудился, Варвара Михайловна, – ответил Воронков, – копал сегодня, копал…
Выскочив за ворота Васючицевского дома. Воронков нервно огляделся. Он так и не позвонил Осокину: по правде говоря, этот звонок, только что казавшийся таким важным, теперь был – тьфу, глупость, прошлогодний сор.
Воронков побежал по улице вперед так, что едва не сшиб мальчишечку на велосипеде.
– Дядя Петя! – вскрикнул мальчик.
– Ты не знаешь, где можно позвонить? – спросил Воронков, но тут же вспомнил и сам: еще один телефон был у магазина, минутах в двадцати ходьбы.
В полдесятого Воронков стоял у заасфальтированной площадки напротив магазина. Он сразу увидел, что телефон работает: к нему змеилась очередь, не так чтобы длинная, но противная.
Бабка в цветастом платье перед Воронковым долго-долго распиналась по телефону о том, что Верка развелась с мужем и что новое платье жмет в спине. Раньше Воронков авторитетно постучал бы монеткой о бортик кабинки и громко сказал бы, что ему надо позвонить по правительственному поручению; сейчас, когда ему действительно надо было позвонить, он молча катал в потной ладони жетон.
Бабка говорила слишком долго, и телефон после нее разразился недовольным писком: испортился.
Воронков позвонил раз, другой, третий – очередь недовольно зашикала.
Воронков растерянно отошел в сторону, сжимая жетон в потной руке. Мысли его метались, как лиса в клетке. К асфальтовому пятачку магазина подкатил двучленный желтый автобус – автобус ехал на станцию.
Спустя минуту Петр Воронков погрузился в автобус вместе с двумя деревенскими бабками и выпившим слесарем.
Сазан уехал из аэропорта около десяти вечера: на улице стремительно темнело, вверху, в вечереющем воздухе, вырисовывался месяц, такой бледный и маленький, словно на небе отключили электричество.
Возле дороги, на рыжей обочине, стояла маленькая фигурка в красных шортах, надетых поверх сетчатых колготочек, и блестящей маечке. Фигурка подняла руку. Сазан затормозил.
Девочка открыла дверь и уселась рядом с ним.
– До дому довезете? – спросила она.
– И часто ты вечером мужиков на дороге караулишь? – спросил Сазан.
Лера засмеялась. Смех ее был как серебряный колокольчик.
– Не-а. Я же вижу, что это ваша машина.
– А откуда ты это знаешь?
– А я на стоянке поджидала, когда вы приехали.
Тонкая девичья ручка обвилась вокруг плеч Нестеренко. Пальцы Сазана сильнее сжались на руле.
– А поедем поужинаем? – сказала Лера. Сазан сглотнул. Сунул руку в нагрудный карман и вытащил
