обманываться хоть на секунду?
— Кто это «вы»? К кому вы, собственно, обращаетесь, учитель?
Марат почему-то принял мой вопрос болезненно. Он посмотрел на меня, как мне показалось, с ненавистью и вдруг закричал диким, истошным голосом:
— К тебе, дурак, в тебе!.. К нему, к нему и к нему! — он тыкал пальцем в пустые места. — Ко всем доверчивым простакам и идиотам! Быть может, из всех народов земли французы меньше всех любят свободу. Мало того: вы даже не знаете, в чем ее смысл! Вы постоянно смешиваете ее с произволом! Вы предпочитаете ей богатство, знаки отличия, чины и жажду повелевать! Вы состоите из крикунов, трусов, слабых, жадных, эгоистов без добродетели и энергии, с душой из дерьма, не заслуживающих того, чтобы быть свободными, достаточно ничтожных, чтобы продать себя всякому, кто пожелает вас купить, и настолько трусливых, что лишь из трусости вы еще не разорвали на части друг друга!..
Слушая этот вопль, я чувствовал, как кровь все сильнее била мне в голову; меня возмущала его несправедливость, в частности, по отношению ко мне. Неужели он забыл, как я старался для него, для революции, как мне было трудно, чего стоило все это?
— Прощайте! — сказал я, не в силах более выносить эту сцену, и повернулся к выходу.
Он вдруг подскочил ко мне, обнял, крепко прижал к груди. Из глаз его брызнули слезы.
— Прости, прости меня, мои милый мальчик! Прости, мой самоотверженный, великодушный друг, прости меня, ради бога… Я говорил не о тебе… Ты — исключение из тысяч, из миллионов, ты достоин, чтобы стать перед тобой на колени… — и он действительно попытался это сделать.
Напрягая все силы, я удержал его на ногах:
— Учитель, дорогой, я же говорил, что вы больны! Вам надо лечь!..
Он выпрямился:
— Нет, я не болен, еще раз повторяю тебе. Но душа моя словно выжжена. Ее нет. Эти проклятые три года сожрали ее, сожрали без всякой пользы…
— Учитель, одумайтесь, что вы говорите? А народ?..
— Народа тоже нет. Он умер после Марсова поля. Оглянись вокруг: ты видишь его?.. Тщетно я, в самых невероятных условиях, вот уже два месяца пытаюсь его разбудить. Но мертвого не разбудишь…
Он постепенно успокаивался. Голос его приобрел оттенок тихой грусти.
— Я потерял здоровье на службе революции. Я не в силах дальше нести свой крест, тем более что проку от этого все равно не будет. Мне остается уйти, чтобы не видеть позора, предотвратить который я не могу.
Ты прочитал мое послание отцам-сенаторам? Там я неточно указал адрес, по которому собираюсь отправляться. У меня есть профессия — я врач и, как раньше считали мои пациенты, не совсем бездарный. Я уеду в Англию, единственный тихий уголок, который мне известен, и там буду спокойно доживать свои дни, занимаясь медицинской практикой; этим я заработаю на хлеб и принесу пользу людям, единственную пользу, которую могу еще принести…
Я молчал. Я не мог спорить, опасаясь нового взрыва. Марат повременил немного, словно ожидая моих возражений, и, не дождавшись их, зорко взглянул мне в глаза. Он точно угадал мое состояние.
— Молчишь… Боишься, что я снова не сдержусь… Не бойся, больше подобного ты никогда не увидишь и не услышишь. Но я хочу — за этим я и позвал тебя — совершенно спокойно преподнести тебе несколько небесполезных истин. Я уезжаю, ты остаешься; тебе жить в этой обстановке, и тебе следует ясно представлять ее. Быть может, слова мои кое в чем тебе и помогут. Ну слушай. Во Франции, как и во всех государствах, граждане делятся на разные классы с различными интересами, Я имею в виду дворянство, духовенство, чиновничество, финансистов — словом, состоятельных граждан, с одной стороны, а с другой — угнетенную массу — рабочих, ремесленников, мелких торговцев, крестьян — словом, низший слой, бедноту, которую богачи называют сволочью, а римское бесстыдство окрестило пролетариатом. Беднота, то есть низшие классы нации, которым в борьбе против высших классов приходится рассчитывать только на самих себя, в момент восстания благодаря своей массе все опрокидывают, но опрокидывают только затем, чтобы в конце концов оказаться побежденными: ведь у этих классов нет дальновидности, знаний, богатства, вооружения, вождей, нет даже плана действий. Так и в нашей революции. Неверно, будто вся нация восстала против тирании: опорой и защитой деспотизма остались дворянство, духовенство, сословие юристов, финансисты, предприниматели, ученые, литераторы. И если некоторые образованные, состоятельные люди из высших слоев сначала выступили против тирана, то это длилось недолго: они тотчас же обратились против народа, едва овладели его доверием, и использовали его силу для того, чтобы самим стать на место тех привилегированных сословий, которые были свергнуты ими. Таким образом, на нашей государственной сцене изменились только декорации. Актеры, грим, интриги — все осталось тем же самым. Не изменилось ничто и в государственном механизме. И так будет до тех пор, пока у народа не наступит прозрение, пока он не положит конец игре тех обманщиков, которые надувают его. Но можно ли ожидать этого в ближайшее время? Вчера я верил этому, сегодня — не верю. Слишком много мертвецов — их не поднять ни мне, ни кому другому…
Я с напряженным вниманием слушал Марата и поражался его логике, той простоте и точности, с какими одно вытекало у него из другого. Так подробно об этом предмете он никогда еще не говорил со мной; никогда, если не считать одного раза — там, у него в типографии, в самом начале нашего знакомства.
И снова этот ясновидящий прочитал мою мысль: — Ты помнишь, некогда в типографии на улице Вье-Коломбье мы рассуждали с тобой о многих вещах, в частности о Декларации прав и будущей конституции. Помнится, ты что-то говорил о том, будто конституция нас осчастливит; я утверждал обратное. Тогда мы не закончили спор — его можно продолжить сейчас: ведь теперь конституция стала явью, она обсуждена и принята; сам вероломный Канет подписал ее. Давай же попробуем подытожить.
Марат прищурился и по мере того, как разбирал то или иное положение, загибал очередной палец.
— Каковы принципы, на которых построена Декларация прав и которые соответственно должны были лечь в основу конституции? Их всего три: свобода, равенство и братство. Рассмотрим же, как эти нетленные принципы действительно отразились в конституции.
Свобода… Что может быть первоочереднее, важнее для государства в целом и для каждого отдельного член общества? К сожалению, всякий не предвзятый наблюдатель вынужден будет отметить, что в конституции наше от свободы осталось одно воспоминание.
Политическую свободу имеют члены сената, чтобы издавать свои превосходнейшие законоположения. Политической свободой обладает деспот, имеющий право налагать на эти законоположения свое вето. Ею, наконец, располагают в той или иной мере несколько тысяч государственных пиявок, высасывающих соки народа. Что же касается самого народа, то он сегодня дальше от свободы, чем во времена рабства; более половины населения Франции, получившее позорную кличку «пассивных граждан», обладает единственным видом свободы — свободно помирать с голоду; участие же их в делах политических примерно то же, что участие зрителей в пьесе, — они не могут высказать своих требований, ни тем менее добиться претворения этих требований в жизнь. Так обстоит дело с политической свободой.
Хорошо, скажешь ты, но ведь есть же еще свобода гражданская, гарантированная всем жителям Франции! Ну что ж, посмотрим, как она гарантируется. Гражданская свобода, как известно, в значительной мере зависит от высшей и низшей администрации. Однако нынешняя ваша администрация не лучше, но хуже, чем была при прежнем строе. Ныне обыватель в сто раз больше терпит обид от гнусных альгвазилов и сбиров Байи и Мотье, чем терпел их от приспешников деспота, и при этом не знает, кому жаловаться, у кого искать защиты. В новой администрации нашей находишь большинство лиц, входивших в состав прежней, но к ним добавлены тысячи новых интриганов, честолюбцев и плутов, еще хуже прежних и таких же слуг старого порядка, которые обдирают и грабят, утесняют и прижимают сколько им угодно, чиня все новые злодейства совершенно беспрепятственно и безнаказанно. Так обстоит со свободой гражданской. Остается свобода домашняя. Но к чему она тем, у кого нет дома? А если он даже и есть, те же сбиры могут в него ворваться средь бела дня или под покровом ночи и бесчинствовать в свое удовольствие, насильственно отрывая несчастных от их очагов и присваивая под видом конфискации последние жалкие их пожитки…
