Передышка

этом от нас не требовали никакой особой дисциплины. Работали не все, а только те, кто сам хотел. Добровольцы обслуживали кухню, баню, электрогенератор. Леонардо предложил себя в качестве врача, а я медбрата, но в летнюю пору почти никто не болел, так что наша работа обернулась самой настоящей синекурой.

Уйти можно было свободно. Некоторые так и сделали. Одних замучила тоска, других тянуло к приключениям, а третьи рассчитывали перейти границу и добраться до Италии. Но через несколько недель или месяцев скитаний все возвращались: если Красный дом не был огорожен и не охранялся, то далекие границы, напротив, охранялись очень даже хорошо.

Со стороны русских мы не замечали никакого идеологического давления, никакой дискриминации. Наше итальянское сообщество было очень пестрым: офицеры из АРМИР, партизаны, узники Освенцима, рабочие из «Организации Тодта», уголовники и проститутки из тюрьмы Сан-Витторе, коммунисты, монархисты, фашисты. Русским, однако, было глубоко безразлично, кто из нас кто; для них мы были просто итальянцы, а остальное их не интересовало. «Все равно», — говорили они.

Мы спали на деревянных настилах с соломенными матрацами, шестьдесят сантиметров пространства в ширину на одного человека. Поначалу мы пытались протестовать — слишком, мол, тесно, но русское начальство вежливо отклонило наши протесты, найдя их необоснованными. В головах настила все еще можно было прочитать нацарапанные карандашом фамилии советских солдат, спавших здесь до нас, и нам пришлось убедиться, что каждый из них довольствовался всего пятьюдесятью сантиметрами.

То же самое относилось и к питанию. Мы получали килограмм ржаного хлеба в день, тяжелого, сырого и кислого, но это был их хлеб, и его было много. Ежедневная каша тоже была их кашей. Небольшой брикет, в состав которого входили сало, пшено, фасоль, мясо и специи, насыщал, но плохо переваривался, и мы лишь после многодневных экспериментов научились доводить эту кашу до съедобного состояния, варили ее по многу часов.

Три-четыре раза в неделю давали рыбу — речную, крупную, сомнительной свежести, костлявую и несоленую. Что с ней делать? Кое-кто приноровился есть ее прямо так, в сыром виде (и многие русские так ее ели), потому что для приготовления требовались емкость, приправы, соль и умение. Но скоро мы убедились, что самое лучшее — продавать ее тем же русским — окрестным крестьянам и проходящим по шоссе солдатам. Осваивая новое ремесло, Чезаре очень быстро достиг в нем совершенства.

В рыбный день он с утра обходил комнаты, забирал у всех желающих рыбу, нанизывал ее на кусок проволоки, потом вешал себе эту вонючую гирлянду на шею и исчезал, иногда до самого вечера, а вернувшись, раздавал своим доверителям рубли, сыр, четвертушки кур и яйца. Такой обмен устраивал всех, а Чезаре особенно.

С первых доходов от своей коммерции Чезаре купил рычажные весы, благодаря которым его профессиональный престиж заметно возрос. Но для полного осуществления задуманного ему требовался еще один инструмент — шприц. Понимая, что найти такую вещь в русской деревне невозможно, Чезаре пришел ко мне в санчасть и спросил, не могу ли я ему помочь.

— Зачем тебе шприц? — удивился я.

— Какая тебе разница? Одолжи мне один, вон у тебя их сколько.

— А размер?

— Чем больше, тем лучше. Если он даже с дефектом — не страшно.

У меня как раз нашелся один такой, с отколотым краем, на двадцать кубиков, им все равно нельзя было пользоваться.

— Что ты собираешься с ним делать? — снова спросил я.

Возмущенный моей бестактностью, Чезаре бросил на меня сердитый взгляд. Он сказал, что это его проблемы, что есть у него одна задумка, но ее еще надо проверить, и пока не закончится эксперимент, рано говорить о чем-либо; меня это в любом случае не касается, так что нечего совать нос в его дела.

Но тайна шприца скоро прояснилась. От безделья в Старых Дорогах все только и делали, что сплетничали и следили, кто чем занимается. Вскоре после визита Чезаре в санчасть монахиня Летиция заметила, как он, набрав в ведро воды, направился в сторону леса; Стеллина видела его уже в лесу: он сидел на земле с ведром между ног и разложенными веером рыбами, которых он «как будто кормил»; наконец, Ровати, конкурент Чезаре, встретил его в деревне. Чезаре был без ведра, со связкой рыбы, но рыба у него была не плоская, как обычно, а толстая, твердая, почти круглая.

Как часто бывает со многими научными открытиями, идея со шприцем возникла у Чезаре не сама по себе; ее подсказал случай. За несколько дней до этого он выменял в деревне на рыбу живую курицу. В Красный дом он вернулся уверенный, что совершил выгодную сделку. Еще бы, всего за двух рыбин ему дали прекрасную курочку — не очень молодую, правда, и слегка вялую, зато большую и толстую. Но после того как курица была зарезана и ощипана, стало заметно, что с ней не все в порядке: ее огромный живот перекосился на одну сторону, а в нем что-то перекатывалось. Это что-то было большое, подвижное, мягкое, но на яйца не похожее. Оказалось, у курицы большая, наполненная жидкостью киста.

Чезаре, конечно, не захотел оставаться внакладе и перепродал курицу самому бухгалтеру Рови, причем с выгодой для себя. Но потом, как герой Стендаля, задумался: а почему не попытаться подражать природе? Почему не провести опыт с теми же рыбами?

Сначала он заливал воду через вставленную в рыбий рот соломинку, но вода выливалась обратно. Тогда он подумал о шприце. С помощью этого инструмента ему удалось достичь великолепных результатов, но не сразу, а после целого ряда экспериментов. Чезаре понял: все зависит от того, куда делается инъекция. В одних случаях вода сразу же вытекает, в других задерживается, но ненадолго, и только в третьем случае остается в рыбе. Проведя с помощью перочинного ножа не одно вскрытие, Чезаре пришел к выводу, что самый надежный способ — впрыскивать воду в воздушный пузырь.

Рыба, обработанная таким способом, становилась тяжелее на двадцать-тридцать процентов и приобретала более внушительный вид. Правда, дважды одним и тем же клиентам подобный товар не продашь, зато можно всучить русским демобилизованным солдатам, которые идут по шоссе на восток и обнаружат обман за много километров от места покупки.

Но однажды Чезаре вернулся без рыбы, без денег и без продуктов. На нем лица не было.

— Попал в переплет, — кратко объяснил он.

Два дня из него нельзя было вытянуть ни слова; раздраженный, колючий, как дикобраз, он лежал на нарах, вставая только поесть. Похоже, с ним действительно произошла какая-то из ряда вон выходящая история.

Он рассказал мне ее позже, попросив не распространяться об услышанном, иначе его профессиональный авторитет будет подорван. Чезаре всем говорил, что рыбу у него отнял какой-то бешеный русский, но это была неправда. На самом деле, признался он, рыбу он подарил, потому что ему стал стыдно.

Дело было так. Чтобы не встретить клиентов, однажды уже попавшихся на его удочку, он в тот день отправился не по шоссе, а свернул на тропинку, ведущую в лес. Пройдя несколько сот метров, он увидел одинокий дом, вернее, времянку из листового железа и камней. Рядом стояла худая женщина в черном, на пороге сидели трое бледных детей. Чезаре подошел и предложил женщине купить рыбу. Женщина знаками объяснила ему, что она бы с удовольствием купила, но ей нечем заплатить за нее и не на что обменять, ее дети уже два дня ничего не ели. Она ввела его в хибару, и он увидел, что там нет ничего, только куча соломы, как в собачьей конуре.

Дети смотрели на него такими глазами, что Чезаре бросил рыбу на землю и бежал, как вор с места преступления.

Лес и шоссе

В Красном доме, где, точно в замке с привидениями, на каждом шагу нас подстерегали тайны и неожиданности, мы провели два долгих месяца — с 15 июля до 15 сентября.

Это были достаточно благополучные месяцы, если не считать безделья и неотступной тоски по дому.