Ностальгия — страдание хрупкое и деликатное; оно интимнее, человечнее всех других, пережитых нами за это время страданий, таких, как голод, холод, страх, лишения, болезни. Но эта чистая, возвышенная душевная боль не оставляет тебя ни на минуту, подчиняет себе все твои мысли, не дает покоя.
Может быть, поэтому многих так притягивал к себе лес за Красным домом. Тех, кто искал одиночества, он награждал этим бесценным даром, ведь мы так долго были его лишены! Кому-то он напоминал другие леса, другие моменты одиночества из прошлой жизни, а для кого-то, наоборот, его торжественная первозданная суровость была внове, завораживала неизвестностью.
К северу от Красного дома, по другую сторону шоссе местность выглядела не очень мрачно: ельники, болота, перелески, поляны с чистым мелким песком, тут и там извилистые тропки, указывающие на жилье где-то вдалеке. Но если идти на юг, уже через несколько сотен метров от Красного дома все следы человека терялись. Да не только человека, а какой бы то ни было жизни вообще, если не считать неожиданно промелькнувшей белки или свернувшегося на гнилом пне ужа. Ни тропинки, ни просеки, ничего, лишь тишина, пустынность и деревья, деревья, куда ни посмотришь. Светлые стволы берез, красно-коричневые стволы елей тянутся вверх, закрывают небо, а под ногами слой прошлогодних листьев и иголок, густой подлесок по пояс.
Когда я отправился туда в первый раз, мне, к моему удивлению и ужасу, пришлось на собственном опыте узнать, что «заблудиться в лесу» можно не только в сказке. Я шел около часа, ориентируясь по солнцу, которое время от времени появлялось в просветах между густыми кронами, но потом небо затянулось тучами, и, когда я решил повернуть назад, оказалось, что я уже не знаю, где север. Помня, что деревья обрастают мхом с северной стороны, я стал осматривать стволы, но никакого мха не заметил. Я выбрал, как мне казалось, верное направление и долго продирался через заросли ежевики и валежник, но у меня было впечатление, что я по-прежнему там, где и был.
Я шел несколько часов, теряя силы и нервничая все больше и больше. Начинало темнеть. Мне казалось, что если мои товарищи и отправятся меня искать, то не найдут, а если найдут, то не сразу, а через много дней, умирающим с голоду или уже мертвым. Когда дневной свет стал меркнуть, появились полчища голодных комаров и еще каких-то неизвестных мне насекомых, больших и твердых, как ружейные пули. Они облепляли меня и больно кусались. Слева я смог разглядеть клочок освещенного неба (что должно было означать запад) и решил идти прямо на север, уже никуда не сворачивая и не останавливаясь, пока не выйду на какую-нибудь дорогу, тропинку или просеку. Долгие северные сумерки успели смениться почти непроглядным мраком, а я все шел и шел, и меня уже начала охватывать настоящая паника. Испытывая атавистический ужас перед темным дремучим лесом, я, несмотря на усталость, еле сдерживался, чтобы не броситься бежать со всех ног, бежать все равно куда, пока не остановится дыхание.
Но тут вдруг послышался свисток паровоза. Свисток доносился справа, значит, я сильно уклонился влево. Изменив направление и прислушиваясь к звукам поездов, я уже к ночи вышел на железную дорогу и, найдя в просвете между туч Малую Медведицу, пошел на нее по поблескивающим в темноте путям. В конце концов я благополучно добрался до Старых Дорог и до Красного дома.
Но были и такие, кто в лесу чувствовал себя уверенно и даже жил там. В первую очередь это относится к «румыну» Кантарелле, у которого проявилась неожиданная тяга к отшельничеству. Долговязый, аскетически худой калабриец Кантарелла, бывший моряк, отличался неразговорчивостью и мрачным характером. Он соорудил себе хижину из бревен и веток в получасе ходьбы от опушки и жил там в полном одиночестве. Выглядел он как дикарь, ходил в одной набедренной повязке, но при всей своей расположенности к созерцательности сложа руки не сидел, а занимался странным, впрочем, вполне достойным пустынника делом.
Он раздобыл молоток, соорудил подобие наковальни, прикрепил к пню найденную среди военного хлама железку и с помощью этих приспособлений стал с религиозным усердием мастерить из консервных банок вполне добротные кастрюли и сковороды.
Работал он по заказу, обслуживал «молодые семьи». Когда в нашем разношерстном сообществе мужчина и женщина договаривались жить вместе, им требовалось хотя бы минимальное количество домашней утвари для ведения хозяйства, и они шли рука об руку к Кантарелле. Он без лишних разговоров тут же брался за работу и за какой-нибудь час, умело орудуя молотком, превращал бесформенную жесть в тот предмет, который заказали ему молодожены. Денег он не брал, предпочитая оплату натурой — хлебом, сыром и яйцами. Так, благословляя на совместную жизнь молодые семьи, Кантарелла добывал себе средства к существованию.
Жили в лесу и другие. Однажды я случайно обнаружил прямую, отчетливо видную тропинку, прежде я ее не замечал. Тропинка вела в западную, самую глухую часть леса. Идя по ней, я спустился в старый окоп, который привел меня к двери бревенчатого блиндажа. Дверь, когда я толкнул ее, поддалась. Внутри никого не было, хотя жилище выглядело обитаемым: на чисто выметенном земляном полу стояла маленькая печка, на ней военный котелок, тарелки; в углу ложе из сена, на стенах женская одежда и фотографии мужчин.
Когда я вернулся в Красный дом, выяснилось, что я единственный, кто не знал о существовании блиндажа. Всем было известно, что в этом блиндаже живут две немки, вернее, две австрийки из вермахта, которым не удалось уйти с разгромленными немецкими частями, и они остались на русской территории. Добровольно сдаться они побоялись и несколько месяцев кормились тем, что собирали в лесу, а также мелкими кражами и нерегулярными занятиями проституцией с обитавшими здесь до нас англичанами и французами. Только с появлением в Красном доме итальянцев в их жизни наметился перелом к лучшему.
В нашей колонии было мало женщин, не больше двухсот, и почти все они вскоре нашли себе постоянных партнеров, поэтому свободных среди них почти не осталось. Таким образом, для определенной части итальянцев «ходить к лесным девушкам» стало в порядке вещей, ведь это была единственная альтернатива воздержанию, причем альтернатива, притягательная во многих отношениях. Во-первых, из-за секретности и риска (рисковали на самом деле больше женщины, чем мужчины), во-вторых, из-за того, что немки эти терпели нужду, жили полудикой жизнью и приятно было им «покровительствовать», а в-третьих, все это происходило на фоне экзотических, прямо-таки сказочных лесных декораций.
Кроме Кантареллы в лесу обитал и Веллетриец. Попыток переселить «дикого человека» в цивилизованное общество предпринималось немало, часто с отличными результатами, что доказывало единство всех представителей человеческого вида; Веллетриец же доказал, что возможен и обратный процесс: житель густонаселенного Трастевере с удивительной легкостью превратился в «дикого человека».
Впрочем, очень цивилизованным Веллетриец никогда и не был. Тридцатилетний еврей, бывший узник Освенцима, он должен был при поступлении в лагерь задать задачу татуировщику, поскольку на его мускулистых руках, густо покрытых наколками, нелегко, наверное, было найти свободное место для номера. Чезаре, который знал его уже порядочно, объяснил мне, что это имена женщин, с которыми Веллетриец встречался в своей жизни, а вообще никакой он не веллетриец, просто в Веллетри он кум королю.
Веллетриец редко оставался на ночь в Красном доме; он ходил босой, полуголый и жил в лесу. Жил жизнью наших далеких предков — ставил ловушки на кроликов и лис, разорял гнезда, убивал камнями птиц, не гнушался залезть иной раз в деревенский курятник, собирал грибы и ягоды, считавшиеся обычно несъедобными. Вечерами его нередко можно было видеть неподалеку от Красного дома; он сидел на корточках у большого костра и, распевая грубым голосом песни, жарил на огне дневную добычу. Часто он и засыпал тут же, на голой земле, свернувшись возле догорающих углей. Но все-таки он был сын человеческий, поэтому не только не отказался от своих знаний и навыков, но день ото дня их углублял и совершенствовал. Так он сделал нож, потом пилу, потом топор и, если бы хватило времени, без сомненья, занялся бы сельским хозяйством и развел скот.
В погожие дни он бывал общительным и хлебосольным. Через Чезаре, рекламировавшего его, как товар на рынке, и охотно рассказывавшего о его прежних легендарных приключениях, он приглашал людей на мясные пиршества у костра, а если кто-то отвечал отказом, он злился и хватался за нож.
После нескольких дождливых дней снова засветило солнце, и в лесу появились грибы и черника в таком изобилии, что мы собирали их уже не ради удовольствия или спортивного интереса, а почти в промышленных количествах. Все целыми днями пропадали в лесу, озабоченные только тем, чтобы не заблудиться и найти дорогу назад. Черника в тех местах ароматнее и крупнее нашей, некоторые ягоды почти
