одеревенело — мышцы рук-ног, предплечья, грудная клетка, желудок работает ненормально, спина и живот одинаково твердые, как доски… Потом все органы как бы припоминают нормальное состояние. Одновременно происходит какое-то психическое обновление, и уже можно смотреть на людей; оно и естественно — лицо уже не разбойное, глаза обрели обычную окраску, и все вместе взятое радует. Уже не думаешь о смерти и бессмысленности жизни, беспричинные страхи исчезают, и тех, кого еще вчера ты ненавидел, быть может, за дело, сегодня ты в состоянии понять — «все мы люди»… Только сердце, оно одно не может простить мне прошедшего, оно бьется тревожно и беспорядочно, пропуская удары, словно раздумывая: биться ли дальше или хватит, остановиться?..
Да, да, я сейчас вспоминаю — это было. Я, кажется, однажды упоминал о тех, что проходили лечение от алкоголизма, но продолжали быть его жертвами. Но я встречал и тех, кто сам бросил пить, встречал даже теперь, недавно, в бане… Один сидел на лавке, окунувшись головой в таз, полный воды, одни уши торчали, жирноватый мужик лет под сорок.
— Утопиться, что ли, собрался? — осведомился я. — Или вчера лишнего принял?
— Уже не принимаю, — ответил он, высунувшись из воды.
— Совсем? — не поверил я.
— Совсем.
— А что? Насос? — пытался отгадать я.
— Вот именно, насос, — подтвердил он. — Если он не тянет, бросишь, никуда не денешься, когда жить хочешь.
Он не сочинял, в этом не сомневаюсь.
Другого тоже в бане встретил, в парилке. Когда я поддал пару, он сбежал, сказав: «Для меня это чересчур…»
— Почему? — Я догадался, что он сердечник.
— Мотор барахлит, такой жары не выдержит.
— А как насчет этого? — спросил я, произнеся слово «этого» недвусмысленно.
— Давно покончено, — заявил он и добавил: — Из-за «этого» и мотор забарахлил.
— Значит, со страха завязал? — сыронизировал я.
— Из страха многие разумные решения принимаются, — засмеялся он, — многие и воровать бросают не потому, что им совестно, а от страха — сидеть не хотят.
Этот тоже наверняка не врал. А я вспомнил их только теперь, когда собственное сердце бьется без всякого энтузиазма. Надо бы зайти в аптеку и купить… Как же это называется? Заяц мне это вечно совала, а я нос отворачивал — какие-то таблетки бежевые, невкусные. Она говорила, что они стимулируют сердечную деятельность.
Вдобавок ко всему я откопал у Таймо на полке с книгами «Женщину в песках» Кобо Абэ. Эта книга не обладает жизнеутверждающим влиянием и не вызывает чувства смирения, какого достиг герой романа, будучи пленником в яме безысходности. Я давно открыл в себе свойство, о котором не могу сказать, полезно оно или вредно для меня: способность вникнуть интуитивно в мироощущение отдельных людей или даже целых общин так, словно я сам — они; это дает мне возможность и участвовать в их жизни. С Таймо меня сблизило именно такое соучастие, дающее возможность ощущать жизнь ее души; и, видит бог, чем-то она похожа на ту женщину в песках, разница лишь в возрасте. Кобо Абэ, конечно, мог бы поселить в эту яму людей в ином сочетании — старика и… другого старика, например. Но, наверное, тогда бы не получилось так интересно. Женщина и мужчина — другое дело. Творцы странно устроены: почти во всех произведениях искусства, в книгах и кино взаимоотношение полов ставят краеугольным камнем; если когда-нибудь напишут роман о возможности жизни в вакууме, наверное, и там будет функционировать сексуальная жизнь микробов, приспособившихся к жизни в колбе. Единственно мне такое непозволительно, ведь я веду рассказ от первого и собственного лица…
Конечно, и мне о женщинах писать было бы приятно. За всю жизнь они мне сделали много хорошего и выручали в трудную минуту, за что и я, в свою очередь, не отказывал им в поклонении всегда и везде. За свое старание я пенсию не получу, к тому же невозможно собрать нужные справки, и пользоваться практическим опытом тоже не могу из-за того, что рассказываю от первого лица, а то всем стало бы ясно, какой я морально неустойчивый — всегда ведь легко относиться осуждающе к посторонним. Такие осуждающие нередко пытались учить меня. Но когда это делают те, кому по некоторым причинам ничего другого не остается, как быть морально устойчивым, это плохо убеждает…
Но хватит! Я тоже чувствовал себя плененно, словно в вакууме. Хотелось на свободу, да и Таймо… Сколько же может бедная женщина проводить ночи под кухонным столом… Я ее туда не гоню, только ночью, когда начинает храпеть, бросаю в нее подушки, — и она уходит гордо и обиженно, дескать, уж и храпеть не дают в собственном доме. Поскольку подушек у нее пруд пруди, она их бросает на пол в кухне, в угол и, укрывшись шерстяным одеялом, здесь-то уж храпит сколько ее носу заблагорассудится. Причем дверь из комнаты в кухню закроет, так что… если не слышно, значит, никто не храпит.
Наскоро пополнив запасы консервов, я засунул в раздувшийся рюкзак три бутылки водки для… скажем так, для старого Роберта и отправился на автовокзал. С Таймо распрощался еще утром, когда она убегала на почту, оставив грязную посуду на меня.
— Когда опять заявишься? — спросила она и сама себе ответила, махнув рукой: — Ах, ты всегда, как дождь с ясного неба…
У нас с ней в этом смысле просто: придешь-уйдешь, когда надо, и Старая Дама не в претензии, если не успею распрощаться. Одеваясь, заметил на электропечке новые журналы и книги. Для меня? Но это оказались «Пионер», «Мурзилка», еще какие-то детские издания. Зачем она тратит деньги на них? Не имея особого дохода, она закупает ежедневно совершенно ей не нужные вещи. Ну зачем ей детские журналы на русском языке? Ведь она не читает по-русски. Зачем ей календари на один и тот же год в разных переплетах и тоже на русском языке? Зачем ей красивые поздравительные открытки ко всем праздникам, которых набралось с десяток картонных коробок? Зачем ей тряпичные зайцы и мартышки? Зачем детские куклы? А эмблемы всевозможных спортивных соревнований? А значки? Или книги, купленные сто лет назад, но не прочитанные? Или стаканы с картинками? Или цветочные вазы? Зачем? Особенно меня удивляет «Мурзилка». А именно «Мурзилку» я и сунул в карман, чтобы листать в автобусе. Там надо отвлекаться чем-то забавным, чтобы не клонило ко сну, спать в автобусе — это мучение. Мне тяжко смотреть, когда кто-нибудь из пассажиров роняет голову то набок, то на грудь, то примостит к окну, так или этак… Разве это сон?
13
В поселок автобус доставил меня под вечер. Подходя к хутору, я уже издали заметил, что во дворе стоит автомобиль, но не «Запорожец», а «Жигули». На скамейке у цветочной клумбы перед дверью сидит женщина в голубом, в чем-то комбинированном, но, видит бог, я ровно ничего не смыслю в модах, особенно женских, особенно в современных ультраоригинальных. Но это Тийю, факт.
— Приехал? — Как будто это могло быть иначе.
— Как видишь. Ты тоже приехала? Или мне это кажется?
— Я… тоже. Дожидаюсь.
Давно ли дожидаются меня красивые женщины? Третий день.
— Не сходя с места? — удивился я. — Что так?
— Нет. Я приезжала время от времени, точнее по вечерам, проверить — явился ты или нет. Боялась прозевать. Андрес сказал, что ты здесь где-то в лесу скрываешься.
Андрес сказал? Кто еще такой? Ага! Вспомнил: так звали того, с «Запорожцем».
— А что, собственно… Чем я могу быть полезен красивой женщине? И не могу ли я присесть?
Я устроился рядом с ней на скамейке, и только теперь до меня стало доходить, что Тийю по- прежнему красива, как в шестнадцать или в семнадцать.
— Тийю, сколько тебе было тогда… там?
— Ах, там? Не помню уже. — Она махнула рукой, мол, не стоит и вспоминать.
