Так сказать, – с уверенным запасом.
Можно начинать праздновать поступление…
…На истории-то меня, естественно, и завалили.
Нет, сначала, разумеется, – все шло хорошо.
Мы очень мило обсудили с принимающим экзамены аспирантом историю феодальной раздробленности на Руси, с двенадцатого по четырнадцатый век. Легко ответил я, соответственно, и на второй вопрос.
Он даже пошутил, что жалеет, что я выбрал именно этот факультет, а не более для меня, по его мнению, подходящий исторический.
А потом, перед тем как ставить оценку в ведомость, он взглянул в списки и отчего-то откровенно погрустнел.
Протер очки.
Скривился.
Засунул обратно в пачку вынутую оттуда сигарету.
И – начал гонять меня по дополнительным вопросам.
Да так, что оба вспотели.
Гонял долго.
Ровно до тех пор, пока не поймал – пусть и на довольно-таки незначительной ошибке.
Как сейчас помню, речь шла о «четвертом важнейшем постановлении двадцатого съезда партии».
Три-то я помнил, хотя школьной программой и они не сильно предусматривались: разоблачение культа личности, Варшавский договор, признание возможности мирного сосуществования капиталистической и социалистической систем.
А вот о том, что делегатам съезда было предложено обратить особое внимание на сельское хозяйство, – нет, даже не забыл.
Тупо не знал.
Кстати, – ничего удивительного.
Еще раз: к школьной программе этот вопрос вообще никакого отношения не имел.
Просто не мог иметь.
По определению.
Потому что этот вопрос и в гуманитарных-то вузах не очень, врать не буду, изучался. Только в том случае, если искомый студент специализировался именно на истории КПСС.
Тогда – могли и спросить.
Ну а так, – на хер оно кому нужно, простите, это малозначимое решение о сельском хозяйстве.
От двадцатого съезда до целины – целая эпоха еще впереди.
Еще напринимают…
…Как, кстати, – и многие предыдущие вопросы, это я потом понял, когда все-таки стал студентом- гуманитарием, уже после армии.
Дошло, наконец.
Ну а тогда – аспирант, с сожалением покачав головой и пожав плечами, сказал, что оценить мои знания на «отлично» у него, к сожалению, – не получается.
Если б я своими глазами не видел, как он прямо передо мной поставил «пять» девочке, спутавшей дату начала второй мировой войны с датой начала Великой Отечественной, – и вообще откровенно «плававшей» по всем вопросам, – я б ему, возможно, и поверил.
А так…
…Я тогда был еще молод, горяч и верил в ранних Стругацких с их всеобщей и обязательной победой коммунистической справедливости.
Поэтому сдуру и поперся на «апелляцию».
Которую, по всем законам жанра, принимал тот же самый несчастный аспирант: угрюмый и сутулый молодой человек со сложным плоскостопием, небольшим вялым животиком и в тяжелых «профессорских» очках.
Он долго вертел в руках мое заявление, потом хмыкнул, спросил, употребляю ли я «никотиновые палочки» и жестом пригласил меня поговорить в курилку.
Мне ему куда больше в таблицу хотелось зарядить, чем какие-то умные разговоры разговаривать.
Но – дело есть дело.
Поплелся.
Обычная лестница, точнее – лестничная клетка.
Урна с окурками.
И – с ними же – пустая консервная банка на подоконнике.
Вот тебе и весь журфак МГУ.
Мать его…
…Очкарик легко, несмотря на косолапую походку рахита, запрыгнул на подоконник, поерзал на нем мосластой интеллигентской задницей, достал пачку сигарет, спички и – снова вздохнул.
– Парень, – говорит, прикуривая вонючий и совершенно не престижный «Пегас». – Куда ты прешь. Это же – номенклатурный факультет. Понимаешь: но-мен-кла-турный! Можно даже сказать – идеологический. Там списки за полгода до поступления готовы. А конкретно тебя туда если и пустят, – то только после армии и рабфака. И то, если вернешься со службы членом партии. Или, на худой конец, кандидатом. Тупым, как кирзовый армейский сапог, и с соответствующими рекомендациями. Тебе это надо?!
– Но, – у меня перехватывает дыхание.
Я понимаю, что он делает что-то не так, что-то такое, чего не должен делать вообще, ни при каких жизненных обстоятельствах.
То есть – никогда.
Причем – для меня.
И – явно в ущерб самому себе.
По крайней мере совершенно точно – без какой-либо выгоды.
Но, блядь, – до чего же все равно обидно-то было…
До сих пор помню…
– Но, – мямлю, – я действительно очень хочу стать журналистом. Очень…
Он морщится.
– Тоже мне, профессия, – тянет презрительно. – У доярок интервью брать да за самый передовой пролетариат слова умные выдумывать.
Я – бычусь.
У меня свое мнение об этой, пусть и не самой лучшей в мире, профессии.
– Значит так, – вздыхает. – Предлагаю один раз. Сейчас ты забираешь документы из этой помойки, и мы едем с тобой в новое здание, на истфак. В первый гуманитарный корпус. Вместе едем, за ручку отвезу. Подаешь документы на вечерний. На исторический факультет. На мой, я там преподаю. Через семестр переводишься на дневной, талантливых ребят только так сюда и протаскивают. Истфак – тоже номенклатурный и идеологический, но там все-таки и настоящие ученые встречаются. А по-другому – никак. И – только на моем факультете, здесь, на Моховой, – даже я бессилен…
Я обиделся, плюнул на давно не мытый пол журфаковской курилки, прямо под его, свешенные с подоконника длинные, костлявые ноги в стоптанных, давно не чищеных башмаках цвета уличной грязи.
После чего забрал документы и кинул их в первый попавшийся вуз.
Пошли они все на хер, думаю.
Элита самозваная.
Совесть советского, блядь, народа, его моральный императив, – беспримерная и бескомпромиссная советская интеллигенция.
Вот уж точно – говно нации.
Быть таким же?!
Успокаивать собственную трусость мелкими заспинными подачками?!
Да и то, предварительно с подозрением оглянувшись по сторонам?!
Ну уж – на хер, на хер.
