Слушай, Хан, подадимся отсель в другие места, не нравится мне здесь… – Послышались шаги. – Недоброе чую… – всхлипнул и замолк.
Тишина приподнялась, потом за стеной мягко шлепнулась, стукнуло об пол, кашлянули, сплюнули, и голос Хана глухо сказал:
– Корней, заходи.
Покойников Корней видал предостаточно. По подвернутой неловко руке, вывороченным неестественно ступням ему стало ясно, что Сынок мертв и мертвее не бывает. Из-под левой лопатки торчала рукоятка ножа, темная лужица расползалась по полу. Корней давно знал, что кровь видится красной только на теле да на чем-нибудь белом, в остальных случаях кровь видится черной. Корней поднял глаза, Хан был привычно бледен, чуть косил, когда закурил, руки не дрожали. Он наступил на тело, выдернул нож, по лезвию скатились рубиновые капли, Хан вытер нож, защелкнув, убрал в карман.
За своим плечом Корней услышал:
– Костя? – Даша стояла, приподнявшись на носки, вытянувшись.
– Паненка, – нарочито медленно сказал Корней, – или не видела?
– Не видела, – Даша шагнула в сторону, Корней схватил ее за руку. – Не видела, не слышала, ничего не знаю.
Корней заглянул девушке в лицо, спросил:
– Какой Костя? Товарищ себя Николаем называл.
– Не время, Корней, – Хан вышел из номера.
Корней отпустил Дашу, согласно кивнул.
– Заднюю дверь отворю, дворами унесешь.
Хан шагал легко, словно не тело нес, а так, незначительное. Миновав два узких двора, он вышел в переулок и тут же услышал цокот копыт, мягкий стук пролетки на дутиках. Лихач подкатил, будто ждал, и, осаживая рысака, зарокотал традиционное:
– По-жа… По-жа…
Хан сел в пролетку, усадил рядом тело, завалил его в угол, стукнул по спине кучера и сказал:
– Слушай, дядя, приятель мой перебрал малость, отвези-ка его сам, – он протянул червонец, кучер взглянул на ассигнацию и спросил:
– Куда прикажете?
– Гнездниковский, растолкаешь, он дом сам укажет, – Хан выскочил из пролетки, и она, подрагивая, покатилась.
Корней ждал в подворотне, Хан чиркнул спичкой, прикурил, осветил лицо Корнея и стоящую позади Дашу, сказал:
– Я свое сделал, Корень, теперь дело за тобой.
Обветшалый штакетник пьяно опирался на метрового роста лебеду, калитка лежала на земле, умерла от старости. За лебедой и чахлыми выродившимися яблонями, опустившись в землю по самые окна, скособочился домишко. Когда Корней, Даша и Хан вошли через незапертые двери, дом заскрипел, хлопнул недовольно ставней, кашлянул пылью.
– Париж, Ницца, – Даша прикрыла пухлые губы платочком, чихнула. – Апартаменты для уличных байстрюков.
– Паненка, – Корней тоже прикрыл рот платком, кашлянул.
– Не знаю такой, меня Дарьей зовут, запомни, Корней, твердо: Дарья Латышева.
Хан, поставив в углу тяжелые чемоданы, смотрел на запустение и грязь равнодушно, а разговор, казалось, вовсе не слышал.
– Гражданка Латышева, убедительно прошу пыль вытереть, пол помыть, – тихо сказал Корней. – Нам тут жить несколько дней. В дружбе и согласии. Человека, Даша, не в праздник проверяют, – он улыбнулся, зубы у него были белые и ровные. – Будни, девушка, проверочка надежная. Потерпи, родная, потерпи.
Корней и Даша рядом смотрелись. Он матерый, крепкий и поджарый, одетый дорого и неброско, она молодая, сегодня непривычно нервная, с гордой осанкой, одетая под барышню из бывших. Вот обстановка тут была для них неподходящая, ни в цвет, ни в лист. А Хан, прислонившийся к косяку, будто родился и вырос тут, костюм без фасона, цвета неопределенного, сапоги с обрезанными голенищами.
– Хан, печку растопи, воды для Даши согрей, – Корней кивнул на дверь, – идем покажу, где что.
Они вышли в палисадник, обогнули домишко. Корней указал на колодец и ведра.
– Инструмент на чердаке, да у тебя и свой имеется, – сказал Корней. – Петли, запоры проверь, смажь, сделай как следует. Девку из дома не выпускай, шальная она.
– Вязать? Иначе не удержишь, как ни кличь ее, а Паненка… – ответил Хан.
Корней взглянул испытующе, ну, мол, говори дальше.
– Она не заложит, а решила сбежать, сбежит. Баба с возу…
– Разумно, – согласился Корней, а про себя добавил: «Кабы я ее не любил», кивнул, направился на улицу. – К вечеру вернусь.
За штакетником раздался дробный кашель, у поваленной калитки остановился Савелий Кириллович, перекрестился и сказал птичьим голосом:
– Здравствуйте, люди добрые.
Корней шагнул широко, схватил старичка за грудки, от бешенства слова выговорить не мог. Берег эту хату, как последний патрон, никто не знал о ней, ни одна душа. Вот он, мухомор-трупоед, след в след пришел. Корней силенку не рассчитал, и Савелий Кириллович, слюну по подбородку пустив, уронил голову на грудь. Корней его встряхнул, дал пощечину, старик завалился в лебеду. Хан одной рукой поднял незваного гостя, держал за воротник, будто полюбоваться им предлагал.
– Ребятишки тебя просят, Корней, послезавтра к батюшке на вечерню, – Савелий Кириллович говорил твердо, хотя глаз и не открывал, ясно стало, что его хрипы и обмороки одно надувательство.
– Кто послал?
– Люди, – старик открыл глаза и перекрестился.
– Кто адрес дал?
– Люди, Корнеюшка, умен народ незаурядно, – старик засеменил на улицу, не попрощался.
Корней повернулся к Хану, хотел спросить, что это творится на земле, но сказал другое:
– Скоро, Хан, только блохи прыгают. – Взял его за плечи, оглядел, примерился плечом к плечу, наступил на сапог, поставил свой ботинок рядом. – Жди, – и ушел.
Даша ни перчаток, ни шляпки не сняла, ходила по корявым половицам, минуя середину комнаты, девушке виделся Сынок с ножом в спине, из-под бледной щеки лужица темная расползается.
Хан поставил ведра с водой на пол, опустился на колени, заглянул в печь и мгновенно бросился на пол, перевернулся, встал на ноги. Кочерга со свистом врезалась в печную дверцу, расколола ее. Даша смотрела на Хана без страха, с открытой ненавистью, держала кочергу крепко, явно намереваясь напасть вторично.
– Есть в тебе силенка, – Хан улыбнулся, вроде не придавая значения попытке убить его. – Мастера дерьмо, – он поднял осколок дверцы, – мою работу ты бы не перебила, – он провел пальцем по излому, скривился презрительно. – Брось железку, перчаточки испачкаешь.
Даша, поняв, что ей с Ханом не справиться, швырнула кочергу в угол, светлая перчатка была в саже и ржавчине.
– Руки испачкаешь – век не отмоешь, – Хан поднял кочергу, поставил ее к печке.
Даша сорвала перчатки, тоже швырнула в угол, повернулась уходить, Хан молниеносным броском преградил дорогу.
– Далеко?
Даша замахнулась, ударить не успела, в глаза брызнуло черным и ярким, в голове затрещало, казалось, за спиной рвали полотно. Она покачнулась, но Хан взял ее за плечи. Лицо его, будто отраженное в воде, размывалось и кривилось.
– Еще раз вздумаешь, руку оторву, – Хан двумя пальцами сжал ее локоть. – Вот здесь.
Она увидела черные пустые глаза, первый раз в жизни испугалась и неожиданно заплакала. Лицо от пощечины горело, в затылке бухало, в локоть, который сжимал уголовник, словно воткнули толстую иглу. Хан подвинул стул, широкой ладонью вытер пыль, усадил девушку, поднес ей ковш с водой, холодной до
