– Решаем, – слукавил Костя.
– А, ну-ну, решайте, – Даша притворно зевнула. – Умные вы, просто до ужаса. А Корней простой- простой, как кадет-первогодок.
– Место сменили? – Костя взял Дашу за руку.
– Обязательно, – ответила Даша, растягивая гласные.
– Где, Даша, где? – Костя взглянул на часы, решая, успеют ли они перевезти людей.
– А ты куда меня везешь, начальник? – Даша взглянула кокетливо. Она не могла решить, что же ей делать дальше.
– Катаемся, Даша, – Костя решил не торопиться, дать девушке освоиться. – А начальник я давно, Костей меня зовут, будь ласкова. Что изменилось с нашей последней встречи?
– Будто знал, что я Паненка?
– Вчера узнал, – признался Костя, вздохнул.
– Доложил?
– Доложил, – Костя кивнул. – Дисциплина, Даша.
– А я воли хочу. – Даша осеклась и спросила: – Это как же ты отца Митрия перевернул? Ссучился на старости лет монах, решил грехи замаливать?
– Никак я этого слова понять не могу. Собака животное преданное, фантазии у людей ни на грош. Змеей бы звали, скорпионом либо другой тварью. А то собачьей матерью… Отважная и преданная животина…
– Философ, – Даше захотелось сделать ему больно, – тебе своего парня-то не жалко? Как же ты Николая Сынка под нож-то засунул? Сам бы пошел, раз ты такой принципиальный…
– У нас, когда надо, каждый пойдет.
– Куда?
– На собрание, которое Корней с Сипатым сейчас собирают.
– Шутник ты, Костя, – Даша искренне рассмеялась, – с твоим мандатом тебя до первого ножа пропустят.
– Ты проведешь.
– Я? Полагаешь, коготок увяз, всей птичке пропасть? Я так сильно взбеленилась на них, сказала тебе, дура. Так ведь ты и сам знал, коли Митрий-то…
– А о смене места не знал, – перебил Костя. – Спасибо, что предупредила.
– Я нового места не знаю, – Даша дернула плечиком.
– Знаешь, и меня проведешь, иначе я сейчас сообщу начальству, и мы без тебя узнаем, где и когда. Тогда облава… – говорил быстро Костя, сам думал, где узнать и как связаться с Сурминым? Главное, в любом случае уже не успеть, надо идти одному, и он продолжал: – Лучше, если ты меня одного проведешь.
– Вот так? – Даша откинулась, оглядела Костю, гимнастерку с орденом, фуражку, неприкрыто милицейскую внешность.
– А чего рядиться? Меня и в личность многие знают. – Костя сжал Даше ладони и продолжал решительно: – Ты слушай, не встревай. Мы же такого случая упустить не можем? Ясно. Либо облава, либо ты проведешь меня одного. Во время облавы побьем людей с обеих сторон.
«Ну и давай! – хотела крикнуть Даша. – Пулями и огнем выбейте, выжгите». Она лишь вздохнула, не ответила.
– Людей жалко, я решил идти один, проведешь меня ты. Ни одного человека в засадах не будет, разойдутся, как пришли. Ты мне веришь? Я слово тебе даю, Даша.
Она поверила, но не поняла. С кем и о чем говорить? И если не будет охраны, то его жизнь плевка не стоит. Так и сказала.
– Жизнь, Даша, любая много стоит, и моя не меньше многих иных. За себя не бойся, я объясню, что ежели бы ты меня не провела, то готовилась бы облава. Ты многим жизнь спасешь, а люди те ее уважают.
– Я и не боюсь! – Даша вскинула голову, взглянула как могла гордо, но холодок подполз к сердцу и не исчезал. Знала Даша о благодарности деловых людей: «Привела, и амба, остальное цветочки-лютики. Я бы прорвался, а на остальных с высокой колокольни».
– Пушку дай, – Даша протянула руку. – Люди договорились без оружия приходить.
Костя вынул пистолет, погладил любовно, толкнул кучера в спину.
– Возьми, Витек, береги, именное, дороже ордена.
Кучер кивнул, взял пистолет, спрятал за пазуху.
– К Павелецкому вокзалу, – сказала Даша, и всю долгую дорогу молодые люди молчали.
У вокзала они вышли, кучер придержал рысака, взглянул на Воронцова, хотел что-то сказать, но Костя опередил:
– Двигай! – Он махнул рукой. – Пистолет Мелентьеву отдай.
Пролетка рванулась. Даша долго смотрела ей вслед, затем повернулась к Косте.
– Не одумался?
– Главное – переступить порог, – Костя взял девушку под руку.
Прав был Костя Воронцов или нет, он решил: сегодня они переступят порог. И для кого из них этот шаг важнее – еще неизвестно.
Корней занял кабинет не шикарного, однако вполне приличного ресторана «Флора», расположенного в старом, хорошо сохранившемся особняке в Брюсовском переулке. Корней здесь бывал лет двадцать назад, не рассчитывал знакомых встретить, но и швейцар, распахнувший перед ним тяжелую дверь, и официант, принявший короткий заказ, поклонились с одинаковыми словами:
– Давненько, давненько, рады видеть в здравии…
Корней взглянул из-под опущенных век, определил, что не костюму сказано и не чаевых ждут, действительно помнят. Он знал, что швейцар был когда-то замазан в налете с мокрым концом, а официант в молодые годы в эти кабинеты карты гастролерам-исполнителям подавал и с тех денег домик себе на Потылихе поставил.
Всех знал Корней, одно плохо – его тоже многие знали, и хотя тешили самолюбие поклоны, а сегодня лучше бы их не было.
Хан вошел, отдал лакею котелок и трость, сел, налил и выпил молча. Затем вынул из саквояжа блокнот, остро отточенный карандаш, положил рядом с блокнотом листок с планом, который дал ему ранее Корней, и сказал:
– Был я в этом заведении, взглянул, – он стал ловко чертить схему. – Неплохо ты нарисовал, да не совсем точно. Есть там в углу жестяная коробка «Сан-Галли», знаю я ее, дел минут на пятнадцать.
– Деньги заберут только завтра, так что у тебя ночь, Степан, – сказал Корней.
– У меня? – Хан резко черкнул по своей схеме. – Я один пойду?
– А тебе свидетели нужны или делить хочется?
– Так ведь пост на улице, и сторож внутри, – ответил Хан.
– Милиционер твоя забота, ты по товарищам специалист, один за душой или два, нет разницы. А сторож будет спать. Это моя забота, – Корней наблюдал за Ханом внимательно. Сторожа усыплять Корней не собирался, рассудил просто: когда Хан постового пришьет и окажется в помещении, отступать будет поздно.
– Сколько в ящике? – спросил Хан.
– Около трехсот кусков.
– Поровну.
Корней рассмеялся тихо, но Хан даже не улыбнулся.
– Ты только наводчик.
– Я – Корень.
– Поэтому и поровну, так бы получил десять процентов.
– Ты мне нравишься, Хан. – Корней взял с диванчика портфель, открыл. Хан увидел толстые пачки червонцев. – Казна людская, сто тысяч Сипатому отнесу, пусть заберет.
Хан молчал, а Корнею так хотелось, чтобы подручный возмутился, начал задавать вопросы. Хан только плечами пожал, Корнею пришлось говорить без аплодисментов публики:
