– Валерьянка, нервные употребляют, для внутренней стойкости, – Костя взболтнул своей кружкой и выпил. – Гадость.
– Дрейфишь, лучше водки стакан, – сказала Даша, тоже выпила, тряхнула головой. – Отрава.
Костя не ответил, сел на табурет у окна, наблюдал за трактиром. И вновь увидела Даша в Косте Воронцове силу и мужицкую стать, тяжеловатую и неброскую, оттого еще более притягательную. Она подошла, легонько обняла его, впервые со дня знакомства, оперлась грудью на его плечо. Костя погладил ее руку, боднулся ласково, будто телок, не повернулся, был он там, у желтых подслеповатых окон трактира.
– А откуда ты знаешь, пришел уже Корней, нет ли? – Даша отстранилась.
– Не знаю я, ничего не знаю, Даша.
Даша заметила, что Костя ни на один ее вопрос ни разу не ответил. Не доверяет, использует и бросит. Она оглянулась в поисках оружия, увидела ящик с инструментами, взяла молоток, ручка которого была отполирована ладонями хозяина.
– Оставь, – Костя не повернулся, Даша заметила свое отражение в стекле окна. – Отдохни, говорить неохота, одному побыть необходимо, умишко свой в кулак собрать. Я ведь, Даша, на воровской сходке на новенького, – он говорил монотонно, словно сам с собой.
Даша гладила полированную ручку молотка, злость прошла, да и не ударить ей по стриженому круглому затылку, так схватилась, от глупости. Прижимая молоток к груди, она снова подошла к Косте и севшим голосом прошептала:
– Чем ты меня взял, курносый? Каким дурманом отравил?
– Я тут с краю, Даша, – печально ответил он. – Ты сама с собой разобраться не можешь. Неправду и зло чуешь, а правду и добро признать не хочешь, гордость не дает боль и обиду забыть. А меня ты не любишь, Даша, и в голову не бери.
– А ты меня любишь? – перебила она. – Ты, большевик, меня такую возьмешь?
Костя повернулся, взглянул на девушку. В тусклом пляшущем свете керосиновой лампы Даша стала еще красивее, глаза зеленые светились, как у зверя, и вообще она казалась нереальной, то ли ведьма, то ли фея. Костя вытер пот, тихонько кашлянул, проверяя, не пропал ли голос, сказал:
– Ты меня пощади, Даша. Мне сейчас сил надо много, а взять негде, – Костя улыбнулся жалко, будто боль проглотил, и вновь стал смотреть в окно.
Даша неожиданно вспомнила, как в девятнадцатом, еще пацанкой, где-то под Краснодаром видела, как офицеры расстреливали морячка. Когда стволы поднялись, он распахнул бушлат, словно не пули ждал, а девчонку любимую, сказал громко, тоскливо:
– Силы бы мне сейчас! Силы!
Долго потом морячок Даше виделся. Такого парня встретить мечтала она, обнять, прижать к груди, и жить можно. Даша тихонько, не стукнуть бы, положила молоток и спросила:
– Чего же ты людям говорить станешь? Да и знаешь ли, сколько твоя жизнь на сходке стоит?
– Цена везде одна, а определять не мне. Как прожито, столько и нажито. – Костя встал, проверил, ладно ли застегнут воротничок, одернул кожанку, глядясь в оконное стекло, причесался.
Корней пришел, однако остановился за портьерой, и сидевшие в зале его не заметили.
Столы были сдвинуты, образуя букву «п», видно, присутствующим очень хотелось придать своему собранию вид пристойный и официальный. Накрыли столы богато, но никто не ел, пили только квас, хотя большинство «депутатов» были пьяницами отчаянными, а некоторые откровенно голодны.
Мест было около ста, собралось человек сорок, и расселись через одного, в «президиуме» развалился Сипатый, четыре стула рядом были свободны. Одессит и Ленечка сидели по углам главного стола.
Корнея через заднюю дверь впустил хозяин заведения, который к воровским делам никакого отношения не имел, краденого не принимал, однако из-за месторасположения трактирчика и его абсолютной незащищенности в вечернее и ночное время отказать в просьбе «справить именины» не посмел. Корней стоял за портьерой, оглядывал «собрание», видел широкие плечи и прибитый сединой затылок Сипатого и думал о жизненной суете, несбывшихся мечтах, мерзости происходящего и еще большей мерзости, которая предстоит.
С кем воевать? Серьезных людей тут по пальцам перечтешь, но казна – сто тысяч, деньги громадные, а возьмет Хан сейф, нет, еще неизвестно.
Расчет Корнея был прост: казну оставить за собой, сходке больше не собраться, уголовный розыск, да и сам Корней, не позволят. Схода нет, ответа не перед кем держать. Одно плохо, все это и Сипатый скумекал, потому, рискуя, свою шкуру дырявую на сходку и притащил. Навел бы уголовку на него Корней, за Сипатым грехи немалые, да не знает, где тот в Москве засел.
– Корень человек уважаемый, слова не скажу, обещал быть, – Сипатый повернулся к старику Савелию, дернул взглядом.
– Обещал, обещал, – запричитал Савелий. – Люди засвидетельствуют, истинную правду говорю, – он указал на Кабана и отца Митрия.
– От Корнея обещаний и не требуется, он казначей наш, он должен быть, – продолжал Сипатый, голос у него был низкий и красивый, в песне, видно, хорошо слышится. – Сто тыщ Корнею дадено было, деньги солидные. – Он оглядел присутствующих, которые не ели, не пили, зато папирос и цигарок не гасили, дым тяжело слоился над столом, как над полем битвы.
Большинство людей и не знали, зачем сюда пришли, риск один, толку никакого. Кассу, которую хранил Корней, собрали для помощи бежавшим и на организацию побегов. С удачных «дел» отчислялась доля, которая, пройдя через многие руки, попадала к Корнею. О гостинице «Встреча» для солидных гастролеров знали немногие, и разговора Сипатого, его цели почти никто не понимал. Выпить, поесть вволю, спеть душевное, одного расцеловать, другому морду набить – это сход, а сейчас вроде какого-то собрания, начальник говорит, а ты знай помалкивай.
– Судить Корнея не могу, не выслушавши, – продолжал Сипатый. – Он в деньгах отчитаться должон. Но раз не явился, полагаю, люди, что кассу нашу у него требуется забрать…
– Что там осталось-то? – срепетированно подал реплику Ленечка.
– Что осталось, то и забрать, – картавя, встрял Одессит. – Самого по обычаю нашему, – он чиркнул большим пальцем по горлу.
– Кассу пополнить, – дрожащим голосом вступил старик Савелий, – обчеству денежки необходимы. Кто в беду попадет, дите с молодкой оставит, на хлебушек-то требуется.
– Ежели люди разрешат, – перекрывая возникший говорок, сказал Сипатый, – с Корнеем я разберусь, а на новую кассу скинемся по способности. – Он вынул из кармана пачку денег, бросил на стол небрежно. – Три тыщи.
– Две, – бросил деньги Одессит.
– Восемьсот, – подкинул Ленечка.
Митрий ковырял в зубах, усмехался, многие полезли в карманы, парень с землистым цветом лица не сводил глаз с розовой ветчины, отщипывал от куска хлеба, жевал тщательно.
Сипатый мигнул Ленечке, тот поднялся легко, взял пачку червонцев, ловко прищелкнув, пересчитал, подошел к парню, выложил перед ним хрустящие купюры.
– Пятьсот, Кузя. Расписки не берем, мы не Корней.
– Это дело, – старик Савелий хлопнул в ладоши. – На полной мели Кузя, ему очень требуется.
Кузя погладил деньги, взять не смел, проглотил корочку хлеба, привстал, поклонился неловко.
Ленечка, худой и жилистый, придавил Кузю жесткой ладонью.
– Не за поклон даем, не на бедность, – он стрельнул взглядом на Сипатого, который лишь наклонил голову.
За столом одобрительно зашумели, раздались голоса:
– Вот это по-нашенски…
– Люди должны помогать…
– Ежели каждый положит… а возьмет пятьсот…
– Верно, – одобрительно прогудел Сипатый, он ждал такой реакции. – Общество страдать не должно, эти хрусты, – он хлопнул по деньгам, – пожарные, их на большую беду держать надобно. Вы лучшие люди делового общества. Ну как бы соратники в ратном войске, – Сипатый знал, какую струну дернуть, «люди»
